Анатолий Абрамович не каждый день появлялся в редакции; кажется, в новом здании «Известий» на Тверской даже не обзавелся рабочим местом. Спецкоры при секретариате — это была их привилегия — не дежурили по номеру, не участвовали в выпуске, если не планировалась их собственная статья. Приходил, когда хотел поискать в редакционной почте интересное письмо для будущей командировки, обговорить с коллегами текст готового очерка или заголовок — этим он никогда не пренебрегал, просто пообщаться. Приходил, как из другого, несуетливого мира, неспешный, приветливый, чуточку экстравагантный. Среди коллег находились завистники: «Нам бы такой режим, и мы бы смогли…». Нет. Не смогли бы.
Причина не только в том, что в человеке от Бога — в природной одаренности, — в преимуществах таланта над способностями, поскольку весь наш долгий двадцатый век родил только двоих сравнимых, хотя и очень разных журналистов: первая половина — Кольцов, вторая — Аграновский. Причина еще и в том, что уже не от Бога, а от самого себя: в воспитании характера, в выдержке и самодисциплине, позволяющей переносить перегрузки профессиональной ответственности перед людьми и обществом.
Опубликованные уже после его смерти отрывки из записных книжек лишь слегка приоткрывают нам, из какого небеззаботного мира приходил в редакцию Аграновский, как прожил эти отпущенные на подготовку газетного материала-однодневки недели и месяцы (а то и годы — между замыслом и осуществлением) этот легкий в общении человек, поставивший сам себе сверхзадачу — убедить читателя в том, в чем убедился сам, протащив его через все свои мучительные сомнения и открытия, позволивший себе быть не соглядатаем, а судьей жизни. Такое бремя выдержит не каждый. По себе знаю.
Дело в том, что мне довелось побывать у него в ученицах не в переносном, в каком он для многих известинцев был ориентиром, а в самом буквальном смысле. Наша общественная приемная попросила меня выслушать группу гражданских летчиков из одного из самых северных авиаотрядов Тюменской области, обслуживающего новые нефтяные районы страны.
Летчики хотели бы встретиться с Анатолием Аграновским, читали его статьи на экономические темы, но он, кажется, нездоров. Итогом разговора с северянами было мое решение лететь в Тюменскую область. А через некоторое время Аграновский пришел в редакцию и попросил меня отдать ему оставленное летчиками письмо и, при возможности, устроить встречу с авторами, что я беспрекословно и сделала. Но на мыс Каменный Аграновский так и не полетит, грустно скажет, что выбрал другое письмо. Он никогда не говорил о болезнях. Да никогда и не выглядел больным. Возможно, причиной отказа его от поездки на Крайний Север были нездоровье, сердце, запрет врачей. Ведь не пройдет и полугода — и Аграновского не станет.
Прочитав первый вариант корреспонденции, Анатолий Абрамович сказал: «Нет, недодержала. Торопитесь, надо поработать». Интересно, что, вбирая в себя подсказки Аграновского, мучительно продвигаясь к окончательному варианту, я уже без всяких подсказок ощущала, что в статье что-то не дожато, что ей по-прежнему чего-то не хватает. И пока не нашла коротенький первый абзац, как бы и не обязательный, пейзажный, неожиданно для себя вспомнив желтый пляжный, как на юге, песок мыса Каменного, а под ним — жесткий слой слежавшегося льда вечной мерзлоты (как второй твердый слой конфликта), не поставила точку. На этот раз вердикт Аграновского был мягче — можно сдавать.
Был ли он в самом деле удовлетворен моей работой? Вряд ли. Он бы еще подержал. Это он должен был писать о мысе Каменном. И написал бы лучше, крепче, убедительнее.
В сегодняшней журналистике я, честно говоря, его не вижу. Разве что на телевидении. А что? Обаятелен, сочинитель и исполнитель авторской песни, прекрасный рассказчик, даже не чужд экстриму — катапультировался, спускался в водолазном скафандре на дно Нила. Но все это, что составило бы привлекательный «имидж» современного телеведущего или репортера, было для него чаще просто разрядкой, отдыхом, забавой в сравнении с изнуряющим «шахтерским» трудом проблемного очеркиста.
Двадцать лет нет с нами Аграновского. Поторопился, недодержал… Вряд ли облегчу его близким душу, если поделюсь странной догадкой. Мне кажется, люди крупные, с прочным стержнем и стойкими убеждениями, по тайному сговору с судьбой уходят не в срок, а когда кончается их время, которому они отдали все силы ума и таланта. Так было с Твардовским, когда у него отняли его детище — «Новый мир». Приспособиться к новому зигзагу жизни было бы для них равно отказу от самих себя. Тому и другому было по 62 года.
До сих пор спорят, кем был Аграновский: журналист? писатель? Спор не бессмыслен. Может ли журналист быть безъязыким свидетелем, должен ли писатель быть поводырем у слепой жизни? У Аграновского нет ни вымышленных сюжетов, ни придуманных героев. Не всякое письмо его «звало в дорогу». Отбор бывал долгим, иногда мучительным. Скажу злее — не всякий крик о помощи, даже очень страшный, становился предметом газетного материала. Иногда можно было обойтись звонком или письмом «в инстанции». Он, бывало, подолгу не писал — не выковыривалась тема из жизненного потока. Иногда проходили мимо ах какие сюжеты! Но тема затоптана, а новый поворот не находится. И герой очерка не во всем совпадает со своим прототипом. Что поделаешь, человек и шире, и у€же своего образа.
Значит, журналист. Типические родовые признаки газетчика: никакой отсебятины, тема общественно важная, а потому острая; позиция прочная, обеспеченная доказательствами. Газетные материалы умирают быстро. Читать их через год никто не будет, даже если собрать в книжку и приделать предисловие. Но проблемные очерки Аграновского и сегодня доставляют наслаждение, даже и те, где проблемы больше нет. Впрочем, проблемы в них остаются, пусть и с устаревшим сюжетом. «Кто изобрел паровоз — знают все. А кто изобрел ездить по расписанию?» — это из очерка «Порядок», где сюжет вчерашний, а тема вечная: о важности труда управленца, по-нынешнему — чиновника.
Аграновский обычные слова умел наполнять необычным смыслом: «Если рыба молчит, то можете себе представить, как молчит рыбная мука». Это сказано о списанном налево корме для телят. Очерк «Снос» начинается и завершается так: «Конечно, строить города было бы легче, если бы не было людей. Но они есть». Над заглавием он бился неделями, иногда и более того — все время, пока писал. Но были они всегда точны и афористичны. Очерк о латышском колхозе был назван цитатой из Тита Ливия: «С весельем и отвагой победителей». Так напутствовал Публий Корнелий свои войска перед битвой с карфагенянами. Аграновский знает силу слов и умеет ею пользоваться. Значит, писатель? Автор — это личность, и личность определяет профессию, а не наоборот.
Он не был диссидентом, а оппозиция его, как теперь говорят, была конструктивной. Но кажется, он один своими очерками мог подготовить всю предстоявшую перестройку. В том мире, из которого он ушел, не услышав грохота обвалившейся системы, его сохраняло имя, нажитое мастерством. Анатолий Абрамович жил с отвагой и весельем победителя, но не заблуждался, знал. Рассказав о памятнике Есенину в Москве, стоявшем по пояс во ржи, он с огорчением продолжил: «Рожь скосили, и разбита вокруг Есенина обычная цветочная клумба. …Колосья в большом городе были нарушением привычного. Так и тянуло убрать их вовремя и без потерь. Очень трудно жить «в порядке исключения». Чуть зазеваешься — скосят».
Можно, конечно, продолжать гадать: как вписался бы он в нынешнее время, принял ли бы мир с иными нравственными нормами, где «чем больше добра у людей, тем меньше доброты», или чувствовал бы себя, по собственному выражению, «как лиса в меховом магазине»?
