Она хранила фронтовую Георгиевскую медаль и золотую медаль Парижской промышленной выставки «Ар Деко», давшей имя целой эпохе.
А все остальное теряла много раз.
Она была внучкой императора Александра II. Шведской принцессой. Сестрой милосердия полевого госпиталя Первой мировой. Беженкой под прицелом 1917 года. Хозяйкой модного дома «Китмир» в Париже 1920-х. «Приказчицей» «Бергдорфа и Гудмана» в Нью-Йорке времен Великой депрессии. Автором англоязычных книг, похожих на черновик очень мощного романа о России ХХ века. Американским фоторепортером в Германии 1937 года. Забытой тенью — очень долго. Одной из главных героинь известной книги А. Васильева «Красота в изгнании».
Она пережила несколько жизней — и еще больше смертей.
Она так легко входит в национальное предание, как если бы мы в детстве писали сочинения «Мария Павловна — русская героиня ХХ века».
Героини нам не нужны: без них веселей… Но без нее народ не полный.
- Февраль. Москва. Грузный старомодный экипаж великого князя Сергея Александровича подъезжает к Большому театру. В переулке ждут двое: Борис Савинков должен подать знак, Иван Каляев — бросить бомбу в карету.
Но с генерал-губернатором Москвы едут в оперу, «на Шаляпина», его приемные дети: мальчик и девочка.
И Савинков не подает знака… «Акция» перенесена. На два дня.
- Октябрь. Москва. Там же, у Большого театра — уличный бой. Прохожие заперты перестрелкой в переулке. «Красное подкрепление» бегом спускается по Неглинке. Первая шеренга дает три залпа по толпе.
«Граждане Арбата» плашмя бросаются наземь. У желтой ампирной стенки, в рост, оцепенев, стоит девочка из губернаторской кареты 1905 года…
«Я не могла лечь под дулами этих людей. Я предпочитала стоя встретить свою судьбу. Сознание затмилось: я не могла думать, но и не могла лечь на землю», — напишет годы спустя великая княгиня Мария Павловна.
Шальные пули русской революции вновь просвистели мимо нее.
Мария и ее брат Дмитрий были детьми великого князя Павла Александровича. Кузенами императора Николая II.
Мать они утратили в младенчестве. Были воспитаны в Москве, в семье Сергея Александровича (их дяди) и великой княгини Елизаветы Федоровны.
В 1908-м Марию Павловну выдали замуж за шведского принца. Но ХХ век уже вступал в права: интересы двух династий не смогли скрепить этот брак.
Летом 1914 года она вернулась в Россию. Даты щелкали, как осечки русской рулетки.
1 августа объявлена мобилизация. 4 августа из Петербурга на фронт отбывает гвардия. Любимый брат Дмитрий уходит с Кавалергардским полком.
9 августа кузина императора уезжает в Восточную Пруссию сестрой милосердия полевого госпиталя.
Первые бомбежки (бомбят еще с дирижаблей; опаснее всего — взбесившиеся от страха лошади). Хаос отступления под Гумбиненом…
Основой «воспитания принцессы» был постулат беспрекословного послушания старшим. От андерсеновской нотации гувернантки в Царском Селе: «У греческих принцев плохие манеры, и ничему хорошему они Вас не научат!» — до отъезда на фронт лишь с разрешения императрицы.
Под Гумбиненом, когда внезапно пришел приказ об эвакуации госпиталя, она впервые в жизни оказалась старшей. Все врачи были в отъезде.
На третьей неделе войны на разрушенной станции, под дальние взрывы 24-летняя Мария Павловна командовала погрузкой эшелона тяжелораненых.
До марта 1917-го она была старшей сестрой в Псковском военном госпитале на 600 коек. Бывшая герцогиня Седерманландская, подоткнув юбку, вместе с персоналом отмывала здание «под лазарет». Провожала на кладбище солдатские гробы (усталые сестры возвращались в госпиталь в полусне, сидя на тех же гробовых дрогах). Выучилась простым ампутациям. После больших боев, когда раненые поступали сотнями, вставала к операционному столу.
Гужевого транспорта не хватало. Так не хватало, что великая княгиня мобилизовала старших гимназистов Пскова разгружать санитарные эшелоны. Мальчики цепью несли раненых с вокзала в госпиталь. Около трех верст. Она шла впереди, рядом с первыми носилками.
Мария Павловна явно обладала даром внушать симпатию порядочным людям. «Живая, образованная, всем интересовавшаяся… скажу также — и избалованная жизнью» — она с нежностью описана в мемуарах В.Ф. Джунковского: легендарный губернатор Москвы 1905 — 1913 гг. был свидетелем ее детства. (К слову: о генерале Джунковском наш читатель знает больше, чем думает. На этого «москвича в эполетах», пионера автомобилизма и народной трезвости в отдельных ракурсах до оторопи похож Э.П.Фандорин.)
Николай Врангель, в 30 лет создавший первую экспозицию Русского музея, встретился с Марией Павловной в прифронтовой полосе. (Осенью 1914-го лучший знаток усадебной культуры закрыл свой журнал «Старые Годы» и стал уполномоченным Красного Креста в действующей армии.) Скептический Врангель записал: «Держит она себя крайне просто и мило… у нас мало высочайших особ, столь человечно и жизненно смотрящих на вещи».
Псковским гимназистом тех лет был Вениамин Каверин. «Освещенные окна» — единственный советский текст, где упомянута Мария Павловна. И — с таким же точно уважением.
У нас есть беды много ближе.
И все-таки: все они вполне могли бы быть людьми одной страны. И это бы, верно, была другая страна.
…В Псковском госпитале ее правой рукой стала Феодосия Ивановна — пожилая сестра милосердия Балканской войны, из крестьян, малограмотная. Друзьями — доктор Тишин (разночинец, прошедший путь от бедной многодетной семьи до Московского университета и клиник Швейцарии) и отец Михаил, не покидавший инвалидного кресла.
В 1905 году пуля прогрессивно настроенного семинариста раздробила 30-летнему преподавателю позвоночник. Стреляли прицельно: отца Михаила в семинарии уважали. И для дела революционной пропаганды он был помехой.
Мария Павловна считала, что обязана им вторым рождением — новым зрением и новой душой. Смело называла их имена и описывала судьбы. Потому что до 1931 года, до выхода книги, никто из ее госпитальных друзей не дожил.
…А те, кто живы, но остались в России, идут по тексту, точно тени.
Ни имен, ни судеб: лишь бы не дать никаких зацепок ГПУ.
Русская рулетка набирала ход — и гремела тяжко, как колесо бронепоезда.
27 февраля 1917-го санитар Тихонов, социалист и художник-самоучка, прежде не разделявший умиления солдатиков милосердием особы царствующего дома, угрюмо предложил охранять ее, куда бы ни шла. Потому как в марте 1917-го двухлетнее умиление испарилось. Как не было.
«Больше никто во мне не нуждался. Я была хуже чужой… Всех, кто был связан со старым режимом, втаптывали в грязь и демонстрировали им свое революционное презрение… Эта легкость внушала ужас, она выражала не только презрение к традициям, но и полное отсутствие здравого смысла в отношении к будущему».
Через два дня после отречения кузена на станции Дно врачи, смущаясь, попросили ее не приходить на перевязки. Еще через два — отказаться от ежедневных обходов палат. Через неделю пьяная толпа выздоравливающих сбросила в реку Пскову командующего округом. И двинулась в госпиталь…
Вековое устройство умов и понятий оседало быстрее сугробов. Уцелело только вечное русское сердоболие отдельно взятых хороших людей.
Друзья прятали великую княгиню трижды. В апреле она согласилась покинуть Псков. Феодосия Ивановна, сестра милосердия пироговской выучки, твердо сказала, что одну не отпустит. Ехали в бушующем эшелоне, в купе со штабными печатями на дверях. И — повезло, пронесло.
…Отдадим должное отходчивой русской душе. Через месяц Марии Павловне в Петроград привезли наказ революционной сходки раненых и санитаров: вернуться и возглавить все тот же самый Псковский госпиталь.
Она описала ежечасный страх. Аресты друзей. Чувства «зачумленного», всем приносящего беду. Расстрел отца, 17-летнего брата Владимира и Елизаветы Федоровны. Безумное по смелости, но успешное бегство на Юг с князем Сергеем Путятиным (за которого она вышла замуж летом 1917 года).
В 1921-м, в Лондоне, среди эмигрантов, итог прошлого был крайне прост: «Среди тех, с кем мы виделись, не было ни одного, кто бы не потерял нескольких родных в смутные годы и сам едва избежал смерти».
Документы, газеты и дневники «Мартобря-1917» читаешь со странным чувством. Так изучают патологоанатомический препарат. Погибший организм был явно устроен так же, как наш. И вот — мгновенно сгорел от антонова огня.
Как? И можно ли выделить бациллу? И выявить лечебную сыворотку для подобных, таких похожих существ в защиту от нового поветрия?
Штамм этой лихорадки может мутировать. И даже сильно ослабевать: Р-1917, Р-1929, Р-1937… (А уже
Р-1992 — просто сопли.)
Но что-то бродит в крови. Легкость в мыслях и переменах. Раболепие в умилении и старательный бунт. Невозможность загодя организовать взаимодействие — и партизанское сердоболие хороших людей в воронке бури. Глубина «загадочной души» (ах, как не любила Мария Павловна эти разговоры, весьма частые и у Романовых!) — и отсутствие четкого, жесткого, личного, как зубная щетка, катехизиса неотменимых каждодневных обязанностей.
Но в 1920-х она была очень далека от лабораторного интереса к проблеме:
«Слушая споры о причинах, которые привели нас к медленной гибели, я все же понимала, насколько поверхностны и ограничены высказываемые мнения.
Я не могла согласиться с убеждением, что мелкие политические фигуры вроде Керенского или Родзянко несут ответственность за столь глубокие и разрушительные перемены. Не они посеяли эти страшные зерна: их корни уходят в далекое прошлое — так сказать, в землю, на которой родились и выросли подобные личности.
…Какой роковой порок в русском характере, отсутствие равновесия и контроля могли привести к постепенному созреванию нового чудовищного характера, который теперь управлял страной?
Я не могла ответить на эти вопросы, я могла лишь думать о них. Казалось, на них нет ответа. Я и сейчас не знаю, есть ли он».
И все же она знала что-то очень важное о путях «русского самолечения».
«Нас прогнали со сцены как были, в сказочном платье. Теперь его надо было менять, заводить другую, повседневную одежду и, главное, учиться носить ее. <…>
Когда рушится общественный строй и целый класс людей снимается с места и в буквальном смысле слова лишается крыши над головой, жизнь не торопится приютить их, позаботиться о них…
Жизнь являла резкие контрасты: скороспелые надежды и разочарования… прахом пошедшие убеждения и постепенное выстраивание нового, независимого, своего мира.
Мы испытывали наши способности на пределе сил, от нас требовалось невозможное. Но выдержать испытание — это был новый восхитительный опыт…»
Но прежде чем она сбросит сказочное платье, научится работать по двенадцать часов, поймет, как важен в цивилизованном бизнесе дресс-код и в любом деле жесткая его организация… прежде чем она подпишет все свои контракты, попытается освоить основы бухгалтерии и (для принцессы невыносимее того!) основы затяжного торга о цене с поставщиком и заказчиком, нельзя не вспомнить ее последние часы в России.
Хотя театральность русского страдания (которую она тоже не любила) сильна в этой сцене до предела.
В судьбе Марии Павловны столько отзвуков русской словесности, что оторопь берет. Она провожает брата на войну — совершенно, как Марья Болконская. (И так же строго воспитана. И так же мучительно в юности стесняется себя.) Она плачет в революционном эшелоне, вдвоем со старой сестрой милосердия, как Татьяна с няней. Врачует и вышивает, как святые допетровской Руси — Феврония Муромская и Ульяна Осоргина. Теряет отца в бунте, как Капитанская дочка.
И первый том ее книги похож на черновик эпического романа. Написанный все той же княжной Марьей.
Так вот, о сказочном платье. В декабре 1918-го Одесса висела на волоске. Канадский военный атташе подготовил ее отъезд в Румынию и нашел паровоз с одним вагоном. У границы вода в котле выкипела. На разъезде полковник, командир маленького, одетого вразнобой добровольческого отряда, отдал русской принцессе исправный паровоз их бронепоезда. И выделил охрану.
Четверо офицеров встали с пулеметами на броне. Двое с револьверами — в дверях вагона. В Бендерах, за чертой, Мария Павловна позвала их в вагон. Поблагодарить и проститься.
«В вагон вошли шестеро мужчин, заполнив все пространство своей тяжелой зимней одеждой, меховыми шапками. Они принесли с собой запах осенних русских полей, дыма от костров, кожаных сапог, пороха, солдатских шинелей…
Я взяла свечу со стола и по очереди поднесла к каждому лицу. Крошечное желтое пламя на секунду выхватило из тьмы стриженые головы и обветренные усатые лица.
Я хотела сказать им что-нибудь значительное, чтобы они тоже навеки запомнили меня, но не смогла вымолвить ни слова».
Русский до предела — ее образ вернется в Россию лишь в 1997-м — в книге Александра Васильева «Красота в изгнании. Творчество эмигрантов первой волны: искусство и мода».
Ее воспоминания в 1990-х переводила по заказу возрожденной Марфо-Мариинской обители Н.С. Мезенцева, последняя правнучка А.С. Пушкина.
Но Наталия Сергеевна умерла, успев выполнить лишь часть перевода. Только в 2004-м книги Марии Павловны вышли в России.*
В торой том даже значимей первого. На пепелище разоренного мира, побуждаемая здравым смыслом и гордостью, «княжна Марья» упорно пытается пройти путь Скарлетт О'Хара.
История дома вышивки «Китмир», созданного Марией Павловной в эмиграции, столь же героична, как ее псковский госпитальный опыт. «Предприятие» было основано в мансарде, где великая княгиня с тремя помощницами-эмигрантками вышивали на машинках для Дома «Шанель» по 12 часов в сутки. Через несколько лет «Китмир» прочно вошел в мир парижской Высокой моды 1920-х и насчитывал около ста работниц (все больше — русских беженок, осиротевших «капитанских дочек» и вдов Гражданской войны).
Однако жестко вести дело, педантично торговаться с поставщиками и заказчиками Марии Павловне было трудней, чем стоять в рост под московскими пулями или переносить на вечерние платья «эпохи Монпарнаса» старинные приемы русского бисерного шитья. В конце 1920-х годов «Китмир» разорился.
Но остался — опыт «самостоянья человека» на пепелище его мира. Остался — портрет женщин и детей первой эмиграции в ее книге: «У них, белошвеек, вышивальщиц, вязальщиц, от работы немели пальцы и плохо видели глаза, а они крепились, держали семью вместе, растили и давали образование детям.
…Новое поколение, выросшее на чужой земле, …трезвее смотрело на жизнь. <…> Во всех сферах образования их успехи были поразительны… Жизнь недобра к ним, но их закалили лишения, они поборются за себя».
И это — точно из Толстого, из финала «Анны Карениной», из мыслей Левина: залог выживания рода (сословия, нации, страны) — дать образование детям.
…Впрочем — это лишь один из лейтмотивов ее судьбы.
Главное в ней, быть может: образ русского, насквозь русского человека — не раздавленного, а закаленного и ограненного ХХ веком.
И твердая, неразрушимая внутренняя точка опоры личности.
Не столько то, «что мы потеряли», — сколько то, что до сих пор еще не нашли.
- Воспоминания великой княгини Марии Павловны. — М.: Захаров, 2004. 512 с.
