История этого аналитического доклада — почти детектив. Он жил своей, неопубликованной, жизнью почти два месяца, ухитрившись за это время побывать в администрации президента и, как говорят, попасться на глаза Владимиру Путину. Он вызвал страшный скандал в политическом истеблишменте еще до выхода в печать, поскольку сама возможность его размещения на газетных страницах была воспринята неоднозначно. Скандал оправдан. Хотя бы потому, что слишком многое в этом тексте созвучно новому политическому курсу, которым идет наша страна. История последних лет доказывает: подобные доклады случайно не появляются и бесследно не исчезают.

При всей разнице взглядов на судьбы России, существующей в нашем обществе, все они сходятся в одном: Россия должна быть активным членом мирового сообщества, должна быть глубоко интегрирована в мировую экономику и политику. <…> (Далее автор предполагает, что это утверждение — не абсолют. Они полагают, необходим новый изоляционизм. — Ред.)

Изоляционизм есть такой уклад существования нации и созданного ею государства, при котором контакты с внешним миром относительно невелики и взаимодействие с ним во всех сферах общественной жизни — экономике, политике, культуре, идеологии, религии — малосущественно и несравнимо по значимости с внутренними влияниями. При всей лапидарности этого определения из него следуют не вполне тривиальные вещи. Во-первых, в нем ничего не сказано об административных запретах, и не случайно — малочисленность контактов может проистекать как из запретов, так и из объективного существования тех или иных барьеров, делающих запреты ненужными. Представьте, например, уже укоренившуюся колонию-поселение на другом континенте лет триста назад <…>. Надо ли ей вводить таможенные пошлины на ввозимые товары для защиты своего производителя, если каравелла приходит раз в год и все привезенное на ней всяко является золотым по сравнению с местным? Именно поэтому до начала двадцатого века экономика США была вполне изоляционистской — внешняя торговля составляла менее пяти процентов ВВП (в современной России — до 50%), при том, что никаких особых таможенных барьеров не было. <…>

Во-вторых, малочисленность контактов не означает их полного отсутствия — опять-таки на примере экономики это значит, что в изоляционистском обществе никто не будет заставлять выращивать кофе под Сургутом, если он там не растет, или пить вместо кофе какой-нибудь суррогат. Но все будут знать, причем по умолчанию, что если кто-то <…> все-таки научится выращивать под Сургутом полноценный кофе, то ему не придется конкурировать с импортом, который незамедлительно будет закрыт, даже если сургутский кофе обойдется потребителю дороже. <…>

(Предвидя реакцию большинства людей на «новый изоляционизм», не готовых «опять, как при СССР, в очереди за колбасой по два двадцать стоять», авторы концепции отмечают, что «кроме рыночно-открытых, с одной стороны, и государственно-закрытых, с другой, бывают, хотя и реже, и экономики нерыночные, но открытые (например, экономики почти всех нефтяных стран Ближнего Востока), и экономики вполне частно-рыночные, но закрытые» и что «именно «открывание» и экономики, и всего остального и привело» Россию к «плачевному результату». — Ред.)

И вот теперь, поняв, что открытость и рыночность суть разные вещи, хотя и встречающиеся часто вместе, мы можем четко ответить опасающемуся возврата к советским очередям за колбасой: не открытость экономики определяет качество, ассортимент и доступность колбасы, а рыночность, благодаря мотивированности собственника, конкуренции и естественному отбору субъектов рынка. Никто не жаловался на очереди за колбасой в США в XIX веке, при том что импортной среди нее не наблюдалось <…> И если экономика России совершит поворот к изоляционизму, но сохранит имеющийся ныне рыночный принцип организации, то аскетичной она не будет, как не была аскетичной экономика рекордсмена XX века по экономическому росту — германского Третьего рейха: несмотря на провозглашенный приоритет пушек над маслом, в нем производились не только «тигры» и «пантеры», но и революционные для своего времени (притом доступные народу по цене) «фольксвагены» <…>

<…> А давайте попробуем ответить на вопрос: какие темпы экономического роста необходимы России, чтобы догнать, например, США по ВВП на душу населения, допустим, за тридцать лет? <…> Поскольку сейчас удельный ВВП России ниже американского в десять—двенадцать раз (это с учетом недооцененности рубля, а формально — в 16), то легко подсчитать, что годовой рост нашей экономики должен для выполнения поставленной задачи стабильно превосходить рост экономики американской примерно на 9% в течение тридцати лет. Именно так: не просто равняться 9%, а при принятии средней цифры роста в США в 2% составлять уже 11% <…> Реален ли рост в 11% в год на протяжении тридцати лет? Я считаю, что очень сложен, но при мобилизации всей нации на решение этой задачи теоретически возможен. <…>

Но вот что точно нереально — это иметь рост в 11% в стране с открытой экономикой, интегрированной в мировую, когда в остальной части мира имеет место рост 2%-ный. Потому что глобальная экономика <…> — это система сообщающихся сосудов, в которой ни один участник не может сильно выделяться, поскольку перетоки капитала и ресурсов, изменение валютного курса и т.д. быстро это выравняют. Это не значит, что глобальная экономика мешает развитию входящей в нее национальной. <…>

Даже в общей теории систем есть закон: один элемент системы не может быть в состоянии качественно ином, чем вся система. Таков, собственно, вывод приведенного анализа: при открытой экономике не светит нам сравняться по удельному ВВП с развитыми странами. Улучшится вдруг у них экономическая конъюнктура — возможно, улучшится и у нас; но значительно сократить с ними разрыв не получится никак.

А может, и ничего страшного? Обидно, конечно, быть приговоренными жить хуже других, но, может, это и не трагично — переживем? <…> Дался он нам, этот удельный ВВП! Ведь удельный ВВП прямо влияет всего лишь на уровень жизни — военно-политическая мощь страны зависит исключительно (из экономических показателей) от ВВП общего. <…>

Так вот, по общему ВВП у нас еще хуже, потому что население у нас не больше, а, увы, меньше: по сравнению с Америкой — в два раза, а со всем Западом (Америка плюс Европа, даже без Японии и иных) — в пять раз. Общий наш ВВП сейчас меньше американского не в десять—двенадцать раз, как удельный, а в двадцать—двадцать пять (формально в 30). Вдумайтесь: соверши мы невозможное и догони США по ВВП на душу населения (для этого надо не удвоить ВВП, как приказывает президент Путин, а «упятнадцатерить»), наш общий ВВП, а следовательно, и военно-политическая мощь, будет в пять (!) раз меньше, чем у западного блока. И консолидировать в руках власти существенно большую долю этого ВВП, как делал СССР, не получится, что приводит к вышеупомянутым казусам с колбасой и как следствие — недовольству населения и его отказу поддержать власть, в том числе и в ее противостоянии с реальными врагами государства. <…>

Так мы и подошли к тому, что и хотели доказать: открытая экономика, при ее принципиальной невозможности догнать Запад, надежно ведет Россию к исчезновению как государства. И это, заметьте, при равных условиях, которых конечно же нет и не будет <…> То есть если к импорту нашей стали в США будут относиться так же стоически, как во времена «холодной войны» к импорту японских видеомагнитофонов, типа: ну и пусть в Америке не останется сталелитейщиков, зато мы, американцы, делаем ракеты и перекрываем Миссисипи, — даже при этом нам особо ничего не светит. В реальности же какая там сталь или видеомагнитофоны — нам бы экспорт нефти не перекрыли под предлогом недостаточного соблюдения прав сексуальных меньшинств в Чечне или чего-нибудь в этом роде; и непременно перекроют, когда из-за либо Ирака и неминуемого развала ОПЕК, либо чего-то еще она окажется на мировом рынке в избытке. <…>

Ну а при закрытой-то экономике есть ли на что надеяться? Так ведь закрытая экономика, в отличие от открытой, есть сосуд изолированный, а не сообщающийся с другими: ну а возможно ли накачать уровень воды в изолированном сосуде выше, чем в других, — зависит только от усилий качающего. Конечно, это трудно, но вся история русского народа разве не свидетельствует о способности к сверхусилиям? Но вот стоит только открыть краник, соединяющий с другим сосудом, и вы можете качать хоть со скоростью звука — все будет уходить в другие сосуды, что и происходит с нашей экономикой последние пятнадцать лет.

При этом те, кто призывает сделать у нас условия для капиталов лучше, а не хуже, чем у других, и тогда к нам вернутся не только наши, но и потекут чужие, сами не ведают, о чем говорят. В глобальной экономике они должны для этого стать не просто хорошими, а лучшими в мире: вы всерьез на это рассчитываете? <…> А собственные уведенные капиталы в массе своей не вернутся ни при каких обстоятельствах, потому что настоящий вор (а других среди владельцев больших уведенных капиталов нет) никогда не поверит, что его реально простят, потому что это противоречит его же (и не только его!) здравому смыслу и сам бы он так никогда не сделал.

Так что надеяться на то, что при открытии краника с другим сосудом потечет к нам, а не от нас, не стоит. Сверхусилий же не надо пугаться — они не обязательно означают жертвы, а могут быть всего лишь безжалостным и болезненным избавлением от некоторых стереотипов. Если экономика наша (и не только она) будет надежно изолирована, а в общественной жизни будут четко разделены и разведены сферы власти и капитала, так сказать Бога и мамоны, то в сфере мамоны можно допустить невиданный либерализм, который сделает русский капитализм самым эффективным в мире, способным таки догнать и перегнать Запад. <…>

Итак, нет в стратегическом плане более важной задачи для России в экономической политике, чем провозглашение автаркии как цели и, соответственно, подготовка, поворот и собственно движение к ней. Подготовка должна включать разработку идеологии, обосновывающей необходимость этого, и убеждение в ней значительной части общества. <…>

Сам поворот к автаркии должен включать увязанное по времени дестимулирование экспорта и импорта, с одной стороны, и вывоза и ввоза капитала — с другой <…> Наилучшим инструментом для всего этого, существенно более эффективным, чем таможня, является отмена конвертируемости рубля (внутренней) и вообще ужесточение валютного и в целом финансового регулирования, т.е. упор на администрирование движения денег, а не товаров. <…>

Само ужесточение валютного регулирования должно включать обязательную 100%-ную продажу валютной выручки от экспорта (а еще лучше — переход к экспорту исключительно за рубли) и разрешение приобретения валюты исключительно под импорт <…> со строгим контролем этого.

Само это приобретение должно делаться только у государства <…> и по курсу, заниженному по отношению к рублю. Лучше, если курс был бы жестким. <…>

Принцип для определения приоритетности дестимулирования импорта должен быть таков: производится ли нечто в стране сейчас (имеется в виду сопоставимого качества), а если нет, то может ли такое производство начаться и в какие сроки. Скажем, упомянутый в начале статьи кофе у нас не растет <…> следовательно, валюта для его закупки будет продаваться всегда <…> А вот есть некий товар, который у нас не производится, но, если предприниматели начнут инвестиционный цикл в этом году, начнется производиться через два года и в количествах, покрывающих весь спрос, — через четыре; тогда объявляется, что валюта под приобретение этого товара продается по низкому курсу еще два года, третий год — по существенно более высокому, а с четвертого перестает продаваться вовсе. <…>

Тем, кто считает, что это — коммунистический манифест покруче зюгановского, будет интересно узнать, что в послевоенной сверхкапиталистической Японии восстановление экономики шло именно так, только еще жестче: валюта не продавалась импортерам даже на ввоз антибиотиков в разгар эпидемии стрептококковой ангины, хотя в стране они не производились, а только на сырье и оборудование для производства. Механизм же дестимулирования экспорта, помимо перевода его на рубли, еще проще — это экспортные пошлины. <…> Причем если конечной целью по импорту является полное его искоренение, во всяком случае по товарам, которые можно произвести у себя, то по экспорту таковой целью является именно дестимулирование, чтобы он не составлял значимой части ни в общем ВВП, ни в отдельных отраслях.

Могут спросить: а экспорт-то чем мешает, особенно если он представляет глубоко переработанную продукцию и идет в страны, заведомо не являющиеся нашими противниками? Экономически в этом последнем случае, может, ничем и не мешает, но важно, чтобы все хозяйствующие субъекты (как, впрочем, и не хозяйствующие) постепенно привыкли, в том числе на подсознательном уровне, уровне общественных архетипов, что все для них — и обогащение и разорение, и возвышение и падение, и счастье и несчастье — находится между западной и восточной границами России, и нигде больше; и если уж вдруг в границах станет тесно, то не пересекать их надо, а расширять. Тогда, и только тогда, опять станет Россия державой, а не территорией, а мы все — нацией, а не населением.

Что же касается иностранных инвестиций, то с ними все проще: они являются безусловным вредом. <…> То, что мы все считали их благом десять—пятнадцать лет назад, просто основывалось на ложной посылке, что вот решил-де человек из какой-то страны основать у нас компанию <…>, как Прохор Громов на Угрюм-реке, — что же тут плохого? Да ничего, кроме того, что, как выяснилось, так не бывает. Не основывают иностранцы у нас (как и в других местах) компании с такими целями. <…> Вкладывают фирмы в создание своих филиалов, обычно чисто сборочных, смесевых или упаковочных, что, по сути, просто импорт. Заработанные деньги они всегда будут стараться вывезти из России, а аргумент про создаваемые ими рабочие места рассчитан на дилетантов <…>, если на данный товар есть спрос, то не построй иностранцы фабрику по его выпуску, ее построит русский инвестор, и рабочих мест на ней будет ровно столько же. <…>

Те же принадлежащие иностранному капиталу предприятия, которые уже существуют, не надо национализировать — достаточно объявить, что заработанные ими рубли государство не будет обменивать на иностранную валюту, а покупка ее на рынке невозможна. Конечно, весь мир при этом совершенно справедливо скажет, что теперь уж точно никогда, ни через сто лет, ни через двести, никто не будет вкладывать деньги в Россию — и это особенно радует и греет душу.

Cвоя валюта, рубль, столь долго не была реальными деньгами, что запрет его обмена на другие валюты вызовет серьезные психологические трудности, которых не было бы <…> в других странах; грубо говоря, многие начнут опять называть рубль «деревянным» даже при забитых товаром магазинах. Поэтому в составе первого же пакета новых законов по переходу к изоляции должно быть введение золотого (или биметаллического золотоплатинового) стандарта рубля. <…> Представляется, что в России золотой стандарт вполне возможен, потому что основным соображением, по которому его отменили в свое время на Западе, была нехватка золота, то есть недостаточность добычи в мире для обеспечения роста денежной массы в соответствии с ростом экономики. В России же запасы золота, и особенно платины, на душу населения существенно выше, чем в среднем по миру, и добыча легко может быть доведена до величин, потребных для такого роста. <…>

Возникает еще вопрос о том, как обеспечить возможность людям выехать за границу в отпуск — климатом Бог Россию, увы, не побаловал, да и отсутствие такой возможности будет создавать эффект запретного плода, как в советское время. Необходимо предоставить каждому гражданину возможность поменять в течение года, по официальному (высокому для рубля) курсу, определенный процент его налогооблагаемой базы, то есть попросту «белого» заработка, за этот год. <…> А вот о бесчисленных деловых или творческих поездках за границу надо забыть — изоляционизм предполагает свертывание любых, а не только экспортно-импортных, контактов с внешним миром; командировки же за счет принимающей стороны полезно просто запретить. <…>

Микроэкономическая политика при переходе к изоляционизму также должна в своей части способствовать «закрытию» экономики и вообще страны. Для дестимулирования экспорта-импорта крайне эффективны различные нетарифные барьеры, которые надо вводить не покладая рук: другие стандарты в технике, другие санитарные и пищевые нормативы. <…> В идеале можно вернуться к старорусской неметрической системе мер — пуды, версты и т.д. Все это не блокирует импорт, но усложняет его и удорожает. Так, кстати, защищает себя Америка, где все другое, чем в остальном мире, — не только меры, но даже частота и напряжение в электросетях. Надо запретить продажу компьютеров, имеющих иную, кроме кириллицы, клавиатуру, даже двойную — пусть нуждающиеся в латинице пользуются «англофицирующими» (по аналогии с русифицирующими) программами — это опять-таки возможно, но требует дополнительных затрат и неудобств. <…>

Принципиально же микроэкономика при изоляционизме не должна отличаться от таковой в нынешней экономике, кроме разве гораздо большей ответственностью. <…> В первую очередь это диктует иной подход к антимонопольной политике. <…> 35% рынка как предельно допустимый уровень монополизации недопустимо высок для изолированной экономики и должен быть понижен процентов до 20. <…> Захват более 20% рынка группой афиллированных структур должен быть просто запрещен, независимо от добросовестности поведения в ценообразовании и т.п. <…>

Как самая первостепенная микроэкономическая задача государства <…> должно рассматриваться ограждение бизнеса от любых сдерживающих его рост факторов — а это в первую очередь административное и криминальное давление. Бандит или чиновник мэрии, пришедшие к владельцу магазина с требованием дани, должны рассматриваться не как злоумышляющие на частную собственность (это в нашей стране никогда не будет считаться за беспредел), а как покушающиеся на жизненные интересы государства (в оконцовке — на оборонные), с соответствующими выводами. Губернатор, выстраивающий в области свой бизнес путем удушения любого иного, должен быть, как писали когда-то в царских указах, «закован в железы и привезен в Москву для розыска и казни» не в меньшей степени, чем если он будет пойман на сговоре с вражеской державой. <…>

В иных сферах все более очевидно и в большей степени совпадает с уже и так наметившимися тенденциями. Государственное устройство может быть при автаркии любым: и президентской республикой, и парламентской, и диктатурой, и самодержавием, в т.ч. и точно таким, как сейчас. Важно лишь при выборе полностью перестать оглядываться на мнение других стран, а их опыт использовать критически.

Из более серьезных примеров следует назвать концепцию разделения властей. В своем современном виде она сложилась на Западе при феодализме: выборная парламентская власть как противовес наследственной королевской. Так же и двухпалатные парламенты: наследственная верхняя палата из владетельных феодалов как противовес выборной нижней из народа. Сегодня эта система даже там является анахронизмом, потому что какой смысл уравновешивать выборной парламентской властью выборного же президента или выборной верхней палатой выборную же нижнюю? Существует же она в рабочем режиме только в силу многовековой традиции, которой у нас нет, так что зачем нам иметь порознь избираемых главу государства и парламент — непонятно. <…> То же и с нашим Советом Федерации: можно критиковать, причем справедливо, и предыдущий, и нынешний принцип его комплектования, но он в обоих случаях совершенно другой, чем у Думы, и есть хоть какая-то логика в одновременном наличии этих палат. Если же перейти, как сейчас многие предлагают (опять-таки потому, что так на Западе), к прямой выборности членов Совета Федерации, то становится вовсе непонятно, зачем ему существовать наряду с Думой? Впрочем, я здесь пытаюсь аргументировать не тезис, а методологию: не отказ от разделения властей, а лишь то, что при определении оптимального для нас государственного устройства не следует учитывать мнение Запада или кого-то еще или бездумно копировать их опыт. <…>

Во внешней политике перемены должны быть существенно более разительными. <…> То есть при уже установившейся автаркии, даже и неполной, вообще нет нужды в какой-либо политике — она сводится к разведке и выстраиванию на ее основе оборонной политики. Но даже в промежуточный период перехода к автаркии внешняя политика должна быть совсем иной. Необходимо четко заявить всему миру: <…> мы не будем поддерживать никакие страны в их противостоянии Западу или кому-то еще и мы не будем поддерживать Запад в противостоянии с ними. Мы не будем поддерживать ни международный терроризм, ни борьбу с международным терроризмом. Мы не будем поддерживать нарушения прав человека где-либо и не будем поддерживать борьбу с такими нарушениями. Мы не будем поддерживать все это ни материально, ни морально — ни дипломатическими усилиями, ни деньгами или ресурсами, ни военной силой. В равной степени мы не будем принимать участия и в обсуждении этих вопросов.

Мы вообще уходим от любых многосторонних отношений, поскольку считаем, что мировое сообщество не доросло и не дорастет в ближайшем будущем до осознания себя таковым. Поэтому мы начинаем процесс выхода из всех многосторонних международных организаций: и европейских, и мировых, который мы завершим выходом из ООН. Причем речь идет не только о сугубо политических организациях, но и экономических и иных — например, нам нечего делать в МВФ, а уж тем более в ВТО. <…>

А разве вам не угрожает международный терроризм? Угрожает, ответим мы, но мы сами будем бороться с этими угрозами, потому что не верим в поход против своих врагов совместно с другими своими врагами. <…> Мы можем рассчитывать лишь на себя, и поэтому, если у нас есть данные, что, например, Саудовская Аравия (или организации, находящиеся на ее территории) финансирует чеченских террористов, мы поговорим с руководством этой страны. Но не о взаимной приверженности борьбе с терроризмом, а о том, что если еще один раз мы узнаем такое, то без предупреждения начнем искать (и найдем!) желающих устроить небо в алмазах над Эр-Риядом (с нашей небольшой помощью).

И если Великобритания или Испания в очередной раз откажут нам в выдаче наших преступников, мы скажем: что же, это ваше право, вы нам ничего не должны. Но мы громко заявим: если к нам приедет любой из разыскиваемых в ваших странах, милости просим! <…>. И это относится в том числе и к ирландским, и баскским террористам.

Этот же принцип эквивалентности необходимо применять и в других вопросах двусторонних отношений. Американцы говорят, что им больше не нравится Договор по ПРО и они не собираются более соблюдать его — что ж, это действительно их право. <…> Ну а наше право, точнее даже обязанность перед своей землей, — выйти из Договора по запрету ракет средней дальности. <…> Наше право — выйти из Договора по ограничению распространения ракетных технологий, а в перспективе — и из Договора по нераспространению ядерного оружия. <…> Время договоров прошло, и хотя оно может и вернуться в будущем новом мировом порядке, но сейчас не их время, и в этом американцы правы. <…>

Но, используя принцип «вы делайте что хотите, а мы ответим так, как сочтем нужным», необходимо избежать ошибки времен «холодной войны» и не дать навязать себе непосильные ответы, подсунутые врагом. СССР раз за разом давал втянуть себя в тяжелейшие гонки, чтобы было все «как у них», вместо выбора дешевых и выгодных аcимметричных вариантов. <…>

Сложнее всего с идеологией. Сложнее и потому, что в этой сфере не так уж много чего добьешься запретительными (самыми простыми!) мерами, и потому, что нет у нас сейчас объединяющей, причем естественно противостоящей Западу, идеи, какой был коммунизм. И еще потому, что низкопоклонство перед Западом с какого-то момента (наверное, с Петра I) настолько пропитало наше общество, включая истеблишмент, что даже при СССР с его официальной антизападной идеологией руководство страны больше всего заботилось тем, что о нем пишут в западных газетах. <…>

Тем не менее для успеха автаркического проекта идеологический компонент необходим. <…>

Поясню на примере спорта: нет сомнений в том, что когда у нас по радио или ТВ раздел «Новости спорта» начинается с результатов хоккейных матчей в НХЛ (даже не международных!), то это возмутительно, и это пора кончать. То, что международные (читай: западные) политики от спорта, используя в качестве предлога борьбу с допингом (полный аналог борьбы с терроризмом в политике), решили выжить Россию из спорта высших достижений, есть безусловный факт, и, без сомнений, участие в международном спорте надо сворачивать — в недалекой перспективе с полным отказом от любых, кроме внутренних российских и иногда двусторонних с какой-либо дружественной страной, соревнований.

Вместе с тем при нынешней общедоступности любой информации это непросто, да и реакцию у людей вызовет острую <…> Поэтому «направление главного удара» должно быть иным: соответствующее подразделение идеологической службы должно собрать ряд рабочих групп и дать им нетривиальное поручение: придумать новые виды спорта, сильно отличающиеся от известных в мире, которые будут достаточно зрелищными, и создать на них моду. Опять-таки ровно так само собой (или не само собой?) сложилось в Америке: в две самые популярные у них игры — американский футбол и бейсбол — не играют больше нигде, а в две следующие по популярности — баскетбол и хоккей с шайбой — не играли нигде больше до середины ХХ века; в самую же популярную в остальном мире игру — футбол — не играют в Америке. <…>

Не надо думать, что придумать такое искусственно невозможно: это вариант стандартной маркетинговой задачи «придумать новый продукт с такими-то качествами, который придется по вкусу потребителям». При этом, когда корпорации дают задание маркетологам разработать новый продукт, они всегда напоминают: не забывайте о философии нашей корпорации <…> Так же при переходе к изоляционизму должна поступать корпорация Россия.

Каковой же может быть эта философия — при том, что здесь идет речь о философии в потребительско-бытовом смысле, как у корпораций, а не в высоком? В советское время (во всяком случае, начиная с Хрущева) корпорация СССР имела следующую «бытовую» философию: у нас беднее, но безопаснее, надежнее и, главное, справедливее. Конкурирующая корпорация, Запад, имела такую: у нас богаче и свободнее, но, главное, у вас — скучно и беспросветно. Это последнее и оказалось решающим — в острой конкурентной борьбе идей нас победил имидж Запада не как места, где есть разделение властей, суд присяжных или свобода инвестирования, а как места, где Голливуд, джинсы и рок-музыка.

По правилам межкорпоративной конкурентной борьбы проигравшей стороне следует на этом, как на индикаторе вкусов публики, строить стратегию реванша. Учитывая, естественно, те существенные разнородные измерения, которые произошли в западном обществе. <…> А они таковы: а) торжество политкорректности и единомыслия, усиление контроля в целях безопасности; б) усиление пуританизма при обилии внешних элементов порнографии; в) уменьшение сексуального и психического здоровья, возрастание «заметности» гомосексуализма; г) «виртуализация» жизни в сочетании со снижением готовности к риску в жизни реальной — от дополнительных мер безопасности во всех видах спорта до отказа от потерь в войнах; д) увеличение доли добавок, генетически модифицированных продуктов и других ненатуральных компонентов в питании. На основе этого легко формируется выигрышная маркетинговая философия корпорации Россия: у вас занудное, суррогатное и импотентное, притом грязное, существование; а у нас хоть пока и победнее, но свободная и — главное — настоящая жизнь.

Понятно, как будут учитывать такую философию «маркетологи» идеологических служб при модификации старых или разработке новых видов спорта: они будут рискованнее, жестче и даже кровавее. Понятно, как будут учитывать и остальное вышесказанное: путем ограничения порнографии, ограничения гомосексуализма (в смысле не введения наказаний, а демонстрации общественного неприятия), ограничения «реалити шоу», сериалов и других элементов виртуализации жизни, большего «возвеличивания» военно-силовых атрибутов, жесткого ограничения ненатуральных компонентов в пище. <…> С остальным из вышеизложенного — плюрализмом и отсутствием политкорректности, сексуальной свободой, презрительным отношением к психоанализу, жестокостью общества и готовностью к своим и чужим потерям — у нас все и так обстоит нормально. Поэтому, кстати, не надо нам бороться с некоторыми вещами, с которыми бороться хочется, — например, с крайними правыми и даже «демшизоидными» деятелями: их надо, наоборот, «охранять», поскольку их сохранение усиливает наш имидж относительно свободной страны по сравнению со все более шагающим в ногу Западом. Некоторые вещи, однако, на которые придется пойти, будут достаточно противоречивыми — например, легализация наркотиков либо большей их части, или радикальное сокращение телевещания независимо от содержания, или легализация полигамного брака, или что-либо иное — ну так, как говорится, искусство требует жертв. Но надо все время помнить, что обсуждающаяся здесь задача — идеологическое обеспечение изоляционизма путем создания непреодолимых цивилизационных различий — решается не столько ограничениями, сколько созданием нового, своего, как это излагалось для спорта. Так же надо поступать и в музыке, и вообще в культуре и искусстве, и в моде и т. д.

Эти подходы, как хорошо понятно, требуют совсем другой, чем мы привыкли, специфики идеологической работы, при том что она становится центром государственной политики. При советской власти (как и в других светских идеократиях, например в Третьем рейхе) она состояла из функций, во-первых, воспитательных и, во-вторых, охранительно-запретительных. <…>. При изоляционизме же идеологическая работа должна стать набором политтехнологий, инструментально делающих упор не на цензуру, а на пиар. Это хорошо, потому что по политтехнологиям мы обошли всех и занимаются ими ныне не самые тупые, как при СССР идеологией, а самые сильные люди, и таким образом мы сделаем ставку на нашу сильную сторону.

Вот в советское время боролись с западной музыкой. <…> Но боролись глупо, кося под одну гребенку и то, с чем можно было и побороться, и отечественный рок, и вообще все выходящее за рамки наших тогдашних ВИА. А главное — совершенно безрезультатно, точнее, с обратным результатом, на пустом месте создавая поклонников Запада. А вот в изоляционистском будущем идеологические политтехнологи подойдут к этому вопросу совершенно с другими установками: создать и популяризовать новые музыкальные направления, по сравнению с которыми про современную западную музыку можно будет сказать: старье и дешевка! <…>.

Для создания серьезных цивилизационных различий придется еще придумывать и популяризовать новые социальные структуры и институты. <…> Придется вводить общественную моду на те или иные вещи, причем противоположные общемировым тенденциям (например, на многодетность, распространить которую чисто социально-экономическими методами невозможно). Делающие это люди будут уже даже не политтехнологами, а социальными инженерами, и будут, видимо, составлять элиту из элит. <…>

Могут возникнуть вопросы: неужели цивилизационные различия и их борьба в умах людей сводятся только к бытовым и околобытовым вещам? <…>

Конечно, и в политической, и экономической (в политэкономическом смысле) жизни необходимо культивировать и пропагандировать различия, также сводя их к общепонятной «философии». Вот у нас засилье олигархов, связанных с властью, причем по ненависти к ним в обществе достигнут почти консенсус. Но на момент написания этих строк (январь 2004 года) появилась серьезная надежда, и даже уверенность, что в обозримом будущем с ними будет покончено как с классом.

А на Западе-то олигархи, еще побогаче наших, никуда не денутся! Притом так же связанные с властью. <…> Доллар держится на честном слове, потому что отношение денежной массы к ВВП в США чудовищное. Огромная часть экономики приходится на рынок акций, весьма значимая часть которых по своей цене потеряла всякую связь с реальностью. <…> А у нас истинно публичных (то есть без реального хозяина) акционерных обществ нет и не будет, как и значимого рынка акций. Вот вам и философия: у нас — настоящие деньги и свобода бизнеса, а у вас — олигархия в союзе с плутократией, держащие вас на крючке суррогатных денег и смешных бумажек.

Правда, чтобы такая философия не казалась абсурдной, надо сначала разобраться с нашими олигархами и обуздать наше коррумпированное чиновничество, но политтехнология и социальная инженерия тем и отличаются от старой идеологической работы, что пытаются не доказать недоказуемое, а изменить его так, чтобы оно стало доказуемым; да и делать это все равно придется.

Еще полезнее ввести радикальные нововведения в систему правосудия — например, не просто легализовать, а предписать широко использовать в следствии и суде допрос с психотропными средствами. <…>. Это (или что-то иное) позволит сказать: у вас — продажные суды, обогащающие только адвокатов, а у нас никто не скроет ничего и никто не может быть осужден невинно; и это будет сильно. <…>

Очевидными являются ряд изменений, которые при переходе к изоляционизму надо внести в общеобразовательные программы, — в первую очередь это касается полного сворачивания изучения иностранных (читай: западных) языков. Упор на их изучение, тем более углубленное, делаемый ныне, есть самый четкий признак колониальной самоидентификации нации и упрощает выпускникам в основном одно — эмиграцию и ассимиляцию в западных странах. <…>

Не менее важно изменение отношения к отечественной истории, которую надо перестать поносить, в том числе — и особенно — советский период. Потому что отношение к своей истории, в особенности как к предмету изучения в школе, в принципе не должно быть критическим — чего бы в ней ни было, — а только героическим и аналитическим. Изучая периоды, в которые наша держава добивалась величия особо кровавым путем, не надо ни стыдиться этого и охаивать собственную нацию, ни радостно восклицать: и правильно! Вместо этого надо сказать себе: проанализировав, мы решили, что так мы больше не будем и в следующий раз будем добиваться того же более христианскими способами; но все равно мы гордимся достигнутым величием. <…> Американцы нисколько не стыдятся геноцида индейцев, англичане — колонизации и лишения свободы трети мира, а французы — наполеоновских завоеваний, хотя, может быть, в другой раз они так не будут (а может быть, и будут). <…>

Что касается науки, то здесь изменения должны быть еще более радикальными. Раньше самыми важными научными направлениями, со всеми вытекающими последствиями, считались те, которые считаются самыми важными на Западе. На смену этому должен прийти прямо противоположный принцип: а зачем в век свободных потоков информации у нас вообще заниматься теми направлениями, которые считаются основными за границей? (Здесь речь идет, естественно, о фундаментальной науке — организация прикладной науки есть часть либо бизнеса, либо оборонной политики, а организовывать последнее русские умеют очень хорошо.) Ведь фундаментальная наука добывает новые знания — так зачем нам добывать их там, где их вполне успешно добывают и без нас? Почему бы нам просто не читать их в открытой печати (или в закрытой — разведку у нас никто не отменял) и не использовать в своей научной работе, которую вести в тех областях, которые не считаются на Западе направлениями главного удара? <…>

Как же все это соотносится с реалиями сегодняшнего дня, а именно — с основными направлениями российской политики и прогнозируемыми трендами ее изменения? А никак не соотносится, отличаясь по направлению на 180 градусов. <…>.

Но, может быть, возможен паллиатив, некий поворот к вышеизложенной концепции в промежуточном, не столь жестком, виде? Возможен, почему нет. Например, чему помешает провозглашение политики активного стимулирования импортозамещения? Вступлению в ВТО — ну и славно, вот Казахстан, с которого в последнее время модно (и вполне справедливо) брать пример, провозгласил отказ от такого вступления. Все те товары, которые мы экспортируем, у нас покупали и при СССР — может, лишь в несколько других количествах, зачем же нам ВТО?

Боязно или вообще кажется неправильным вовсе отказаться от многосторонних международных отношений и выйти из всех международных организаций? Давайте выйдем для начала из Совета Европы с ее ПАСЕ — организации, вызывающей только брезгливость и занимающей к тому же совершенно откровенно антироссийские, даже русофобские, позиции. Это ведь даже не евросоюзовская организация! Ну что нам за это будет? Германия и Франция пойдут на нас войной, бросив на прорыв эстонские и польские танковые армады? Перестанут закупать наш газ, который нечем заменить и который к тому же проплачен на несколько лет вперед? Да нет, только больше считаться с нами и уважать будут — не любить, конечно, но нас и так не любят, да и зачем нам, если вдуматься, их любовь? Так, может, есть шансы, что российское руководство так сделает? Бог весть, конечно, но я таких шансов не вижу. На что же тогда надеяться? Так еще до меня подмечено, что главной движущей силой и истинным символом многовековой российской истории является не двуглавый орел, а жареный петух. <…>

…А все-таки приятно помечтать, как, скажем, лет через десять спрашивает иностранный журналист у нашего какого-нибудь руководителя: какой реакции на какое-то действие России он ожидает от госдепартамента США? И тот в ответ не начинает юлить, как сейчас, что мы, дескать, все делаем правильно; и даже не заявляет, что это не их дело. А недоуменно спрашивает: госдепартамента чего?

ИТОГОВЫЕ ТЕЗИСЫ

1. Отставание России в экономике от Запада, а теперь и Китая благодаря политике 90-х годов столь велико, что преодолеть его даже за несколько десятилетий можно, только имея постоянные сверхвысокие темпы роста. А поскольку Запад и Китай в своем экономическом развитии в это время тоже не будут стоять на месте, то темпы роста должны быть не просто сверхвысокими, а все время очень сильно опережать их темпы роста.

2. В открытой экономике это принципиально невозможно.

3. Если мы не ликвидируем или хотя бы не сократим радикально это отставание, нас неминуемо в обозримом будущем ликвидируют как независимую страну и отдельную цивилизацию.

4. Следовательно, нам надо переходить к закрытой экономике. Это тем более актуально, что в сложившемся мировом порядке воспользоваться самыми сладкими плодами экономики открытой нам никто не даст.

5. Закрытая экономика может обеспечить потребные темпы роста, если будет еще более либеральной, в частности более остроконкурентной, чем западная. Никакого возврата от рынка к госпланированию при этом не требуется.

6. Чтобы выстоять в противостоянии с Западом, избежать которого мы не можем, помимо смены экономической политики и для того, чтобы такая смена стала возможной и рабочей, нужна и существенная смена идеологии.

7. Основным инструментом такой смены является создание существенных отличий от Запада в разных сферах жизни, укладывающихся на определенный вектор и тогда становящихся цивилизационными барьерами. Такие барьеры сильно изменят весь менталитет нации.

8. Внешняя политика, кроме как в отношении небольшого количества дружественных стран, должна базироваться на значительной, хотя и не полной, изоляции от окружающего мира, в том числе на полном отказе от участия в многосторонних международных отношениях. Двусторонние отношения должны перейти на жестко прагматическую основу с полным отказом от общечеловеческих ценностей, как и вообще от всего, кроме своих интересов.

9. Все эти изменения в экономической, идеологической, внешней, а если понадобится, то и внутренней политике взаимно усиливают друг друга. В совокупности они образуют концепцию «КРЕПОСТЬ РОССИЯ».

10. Эта концепция нужна на несколько десятилетий, чтобы выиграть очередную холодную, а если придется, то и горячую войну. После того, как это произойдет и угрозы из п. 1—3 исчезнут, ее время, по крайней мере в изложенном здесь виде, пройдет.

Полный вариант текста - на сайте NovayaGazeta.Ru