Сегодня, когда роман Владимира Богомолова «В августе 44-го» издан миллионными тиражами, переведен на десятки языков, изучается в школе и стал, как теперь принято говорить, «культовым» произведением, трудно представить, что путь его к читателю был нелегким, а причины, по которым его «не пускали», непонятными и загадочными…

В конце 70-х и в 80-е Владимир Богомолов работал над новым романом о первых послевоенных годах, работал, как обычно, напряженно целый день, дома или в архивах, а вечером часто, одно время едва ли не каждый день, приходил к нам, на Арбат. Приходил без звонка, если видел, что в наших окнах горел свет.

Ему хотелось выговориться. У него была манера, работая над каким-то эпизодом, рассказывать его. Он рассказывал по нескольку раз, чуть-чуть меняя, шлифуя, как бы «обкатывая» его, прежде чем написать. «Больше всего я ценю достоверность», — говорил он. Он был, по сути, историком и очень обстоятельным человеком в отношении того, что писал, и даже в отношении того, чем писал.

А писал он только от руки и только перьевой ручкой. Однажды мой муж, журналист Хуан Кобо, привез ему из какой-то зарубежной поездки паркеровскую ручку и фирменные чернила для нее. Он обрадовался, как ребенок, очень ею дорожил и даже, как мы шутили, построил для нее «домик»: нашел дополнительную коробочку, в которую, закончив работу, убирал ее вместе с футляром.

Во время этих вечерних разговоров говорил главным образом Богомолов — он был человеком монолога, — нередко возвращались и к истории публикации его тогда уже ставшего знаменитым романа «В августе 44-го». История эта содержала неразгаданную загадку — кто и почему так долго тормозил издание книги.

Мы с мужем были, по-видимому, одними из первых, кто прочитал этот роман еще в рукописи.

Для меня первым планом в нем прозвучал гимн Человеку, его достоинству и могуществу — как много он может, если свободен в своей воле, если им движет справедливая идея, если он знает, зачем живет на свете. Особенно насущно это было тогда, в начале 70-х, после оккупации Чехословакии, в пору, когда дряхлеющий режим повсеместно насаждал серость и посредственность, подавлял любое проявление духа и мысли; расхожей житейской мудростью стало предостережение: инициатива наказуема, человек вновь низводился до положения слепого винтика, и вызревал новый культ, но уже без личности.

И вот совсем недавно мне довелось прочитать хранившуюся в архивах рецензию на этот роман, рецензию очень четкую, ставшую, по-видимому, причиной трудной судьбы этой книги на пути к читателю. Автор этой рецензии, как никто другой, знал, что двести миллионов живут внутри системы тотального подавления и разделение проходит не всегда по ведомству; и что внутри любого, даже самого жестокого, ведомства может выжить достоинство, а под самой красивой вывеской может гнездиться гнусь.

Роман не мог выйти несколько лет, один за другим его читали в редакциях «толстых» журналов, приходили в восторг, а затем не печатали. Стало ясно, что возражает кто-то наверху, но кто именно и почему — на этот счет и у писателя, и у заинтересованных в публикации журналов были самые разные догадки. Думали, что, может быть, причина — фигура Сталина, поданная без пиетета, а может быть, «секретные документы», написанные с такой убедительной достоверностью, что казались подлинными. Но точно, в чем дело, не знал никто. И только спустя три десятилетия тайна его трудной судьбы приоткрылась.

Мне рассказал об этом сам писатель Владимир Богомолов во время нашей последней встречи, за несколько недель до его кончины. В ноябре этого года я приехала в Москву всего на неделю, сразу же позвонила ему, и на следующий день мы встретились.

Он перенес тяжелую операцию на позвоночнике, неудачную — на глазах, почти уже не выходил из дому, и, хотя не жаловался, чувствовалось, что держаться так ему нелегко.

Мы вдвоем — его жена уехала в Брест, на похороны матери — сидели, как обычно, на кухне, и разговор то и дело прерывали звонки стоявшего здесь же телефона. Видно было, что телефон, как и всегда прежде, был живой нитью, связывающей его с миром. Говорили и о его новом, еще не изданном романе, и о знаменитом «В августе 44-го», и я в который уже раз спросила, почему он не напишет историю его публикации: эта история, изложенная просто, без всякого вымысла, могла бы рассказать о времени куда больше иных объемистых сочинений.

— Я вам сейчас кое-что покажу, то, о чем я догадывался, имеет теперь документальное подтверждение, из архива.

Он ушел в кабинет за документом. Кабинет был особым местом, его единоличным владением, куда не допускался никто. Когда он получил хорошую большую квартиру, он первым делом оборудовал кабинет, закрыв его добротной, прочной дверью, и с гордостью (но с порога) показал его нам с мужем: на столе, на стульях, на полу лежали сотни, а может быть, и тысячи исписанных листов в одному ему ведомом порядке.

Владимир Осипович вошел в кухню с двумя листами, на одном было письмо главного редактора журнала, собиравшегося печатать его роман, в Комитет государственной безопасности. Редактор сообщал, что получил для издания новый роман Владимира Богомолова и просит консультации в этой связи.

Я не называю имени редактора, так как при подобном скупом пересказе, без деталей и приведения всех обстоятельств дела, поступок редактора может одними быть воспринят как хитроумный финт, имеющий целью напечатать сложный роман, а другими — как донос.

Как бы то ни было, сообщение редактора не осталось без внимания: в верхнем левом углу документа была «наложена» резолюция: надо подумать, нужно ли нам это. И подпись — Ю. Андропов. Я не закавычиваю слов резолюции, так как воспроизвожу ее по памяти. Второй лист содержал краткий разбор романа. Суть его такова: разыскники написаны так психологически сильно и точно, что неизбежно вызывают у читателя глубокую симпатию и сочувствие, в то время как государственная машина, напротив, предстает неповоротливой и неспособной действовать надлежащим образом. Автором разбора был Ю. Андропов.

Он сформулировал главное — противопоставление могущества и возможностей человека, которым движет идея, и тяжелой государственной машины, пораженной бюрократической проказой. И это противопоставление показалось ему, человеку умному, информированному и убежденному, опасным для Системы.

…Мы говорили с Владимиром Осиповичем о многом, но о многом я не успела спросить его в тот последний раз.

Если бы знать, что последний…