В старом цирке на Цветном бульваре — новая программа и вечные улыбки. На арене — обезьяний оркестр с пародией на Рики Мартина, в фойе — неизменный пломбир. Значит, так: в одну руку берем мороженое, а в другую — мигающую огоньками палочку. Они тут же, в фойе, продаются.

Как же я раньше не догадалась, где искать волшебную палочку! Всегда мучилась, что попросить у Деда Мороза: велосипед, куклу или щенка. Исполнение желаний надо брать в свои руки. И пусть у нового поколения волшебников рейтинг пломбира ниже рейтинга замороженного сока, а хлопушки стали электрическими — цирк не поддается на модные провокации. Тут свой Дед Мороз с волшебной палочкой — директор Максим Никулин. Укротитель огромного беспокойного хозяйства.

Здесь царит торжество братьев меньших над всеми остальными. Люди летают, как птицы, а звери пашут, как люди. На эмблеме цирка над главным входом гарцуют лошадки, в фойе с детьми активно фотографируются слоны и медведи, а в кабинете директора обитают таксы. Передо мной оттуда на поводке вывели одну живую, вокруг Максима Юрьевича остались бронзовые и каменные. Он всяких любит. И говорит, что антикварные вещи в его кабинете — живое доказательство благополучия цирка…

— В ваш адрес часто звучат упреки в «зарабатывании денег».

— Почему рабочего не обвиняют в том, что он кладет кирпичи? Да, кому-то не нравится, что я имею наглость рассказывать, как жить дальше, и своим примером показывать, что цирк имеет право быть процветающей организацией, а не стоять с протянутой рукой. Это же моя работа — обеспечить существование артистов. Мы выступаем сегодня и как агентство, и как продюсерский центр, и как серьезное предприятие, с которым надо считаться. Минувший сезон был уникальным — вот бы порадовался отец! — одновременно шесть параллельных проектов. Дорогие билеты продаются первыми — и это примета новой, «постдефолтовой», эпохи.

— Не думала, что сказка может быть рентабельной.

— Культура — дело, по определению, убыточное. Но мы зарабатываем деньги на бизнесе и вкладываем их в искусство. Подготовка одной программы стоит 120 тыс. долларов — зато эти деньги мы инвестируем в себя. Цирковое дело — очень прибыльный бизнес, иначе в моем кабинете не было бы столько красивых вещей, а наши артисты не приобретали бы недвижимость за границей. И налоговая инспекция нас бы не мучила проверками!.. А то у них такая логика: если у нас большие налоги и большие обороты — что-то здесь нечисто.

— Максим Юрьевич, сегодня в цирке на Цветном — три представления в день. Можно ли говорить о качественном, штучном зрелище при таком «конвейере»?

— Так было и будет всегда. Это со стороны кажется — «поток», а для артистов каждое представление неповторимо. От того, что человек рискует жизнью три раза в день, чувство опасности не притупляется. А наш «штучный товар» — это лучшие, элитные артисты, собранные под одним куполом.

— По-вашему, явление культуры, поставленное на поток, может оставаться искусством?

— Я считаю бизнесом все, что продается за деньги. Понимаете, для режиссера театр является искусством, а для продюсера — нет. И так называемая корпоративная этика существует в бизнесе, но не в искусстве. А что до артистов цирка, это вообще особая нация. Цирк даже не интернационален — он вненационален!

Другое дело, что в массовом сознании до сих пор бытует стереотип о циркачах — эдаких босоногих и голодраных цыганах, «перекати-поле». А на государственном уровне обидно видеть нерациональное расходование инвестиций в культуру, в том числе в цирковую отрасль. Когда заходит речь о дотациях цирку, вкладывать деньги нужно не в меня, а в них. Пусть дирекция Росгосцирка определится, что она хочет спонсировать — безделье или инициативу.

— А вам, журналисту, сложно было стать топ-менеджером?

— Мне в каком-то смысле проще было занять свое место в этой цирковой семье, потому что я пришел со стороны, по приглашению отца. Кстати, я остаюсь в профессии — делаю программу «Мой цирк» на канале «Культура».

— Будучи ведущим программы «Доброе утро», вы позволяли себе вольные комментарии к заказным сюжетам и отклонения от сценария. На директорском посту скучаете по этой импровизации?

— Импровизации здесь сколько угодно! Только если на ТВ она была смешная, то в цирке — всегда серьезная. Настолько, что лучше бы ее не было: сплошные травмы и накладки. Цирк — он же зазеркальный, постоянно чувствуешь себя Алисой, которая не знала, что ждет ее в следующей встрече. И вся закулисная атмосфера — продолжение риска, который царит на арене.

Так что мне даже после телевидения хватает здесь и импровизации, и драйва… Не хватает средств и времени. И поддержки государства. Есть такое ощущение, что мы вообще сами по себе. Не хватает понимания со стороны Минкульта, что цирк — это составляющая национальной культуры. Да, цирк не может быть важнее Большого театра или Библиотеки им. Ленина. Но я прошу не только о деньгах, а об элементарной моральной поддержке. Стесняюсь своих воспоминаний о гастролях в китайской провинции Хило-бэй, куда на гала-представление пожаловал сам президент Китая — не самой маленькой, между прочим, страны! Президент смотрел и поощрял, давая таким образом понять, что стране все это небезразлично.

— Может быть, чиновник в цирке — картина для России нереальная, потому что у власть имущих всегда проблемы с чувством юмора?

— Вообще, политиков наших в цирк не зазовешь: у нас там, говорят, свой цирк. Отвечаю им: «Не надо нас обижать таким сравнением: у вас —зоопарк, скорее даже террариум!».

— Ну, не только в головах чиновников, еще и в мировой литературе — от Гектора Мало до Чехова — сложился романтический образ цирка, меньше всего связанный со стабильностью и благополучием… При этом цирк всегда можно упрекнуть в том, что за последние сто лет в нем ничего не изменилось. Консерватизм — он мешает или помогает?

— Помогает оставаться собой. В цирковой индустрии, по сравнению с XVIII веком, изменился только масштаб, а романтический флер остался. Почему люди идут работать в цирк? У них сдвинуто сознание, психика повернута в сторону этого жанра. Я называю артистов цирка мутантами. Смотрите: на генетическом уровне мутация дает уродов. Но в одном случае из миллиона происходит положительная мутация. Так случаются личности, которые приходят к нам. С этим рождаются — притом вне стен цирка! Чтобы ежедневно сжигать себя на арене, ежеминутно быть готовым поломаться, надо иметь некий стержень в душе. Поэтому я ставлю цирковое искусство выше театра и спорта. Выше рекордов, потому что здесь нет предела совершенству. Цирковые хотят не единожды установить рекорд, а каждый раз сделать лучше, прыгнуть выше… Больные!

Честность в цирке — это работа на пределе своих возможностей. Справедливость — в том, что в одиночку справиться нельзя. Здесь, как нигде, просматривается зависимость одной жизни от другой.

— А если обратиться к истокам жанра: почему в мире существуют только две национальные цирковые школы — русская и китайская?

— И та, и другая — порождения тоталитарного режима. Один из немногих положительных моментов, который через него внедряется, — это порядок во всем. А без порядка цирк немыслим. Потому что и от осветителей, и от инженеров по подвеске, и от лонжеров, и от дрессировщиков, и от костюмеров зависит все! У русских и китайцев есть общая черта — если упрутся, то добьются цели. А европейцу достаточно сделать красиво, а если вдруг что-то не заладилось — он всегда может плюнуть и уйти. Я отсматриваю множество программ по всей стране и за рубежом, постоянно езжу на фестивали и — уж поверьте мне — считаю, что лучшей команды, чем у нас в цирке, нет нигде в мире.

— А вы сами смотрите представление как зритель или как строгий директор?

— Стараюсь оставаться зрителем и осторожно отношусь к экспериментам. Но классический цирк — не значит старый. Мы создаем не комиссионный магазин, а «антик». Последняя программа «Музыкальная шкатулка» — это прогулка через эпохи: от античности сквозь Средневековье до футуристических фантазий.

— Это представление начинают оживающие на античной вазе атлеты, а завершают покемоны. Чем не новаторство?

— Это классическая драматургия, закамуфлированная под авангард. Мы стараемся показывать новые технологии и максимальные возможности человека в цирке, особенно не забивая людям голову философией. Эту нишу легко потерять. Для русского человека цирк — это своеобразная вещь, к нему готовятся заранее. Если дети никогда не бывали в цирке, им рассказывают про такой цирк, какой родители запомнили в своем детстве. И я не имею права обмануть ожидания этого ребенка..

— У вас, говорят, уникальное шапито, отлаженные гастрольные графики и постоянные цирковые фестивали…

— Выездные проекты — такие же серьезные и качественные, как домашняя работа. Наши артисты чувствуют себя за границей белыми людьми с хорошей материальной базой — в отличие от закабаленных госработников, которым дают суточные и отбирают паспорта, чтобы не сбежали.

Кстати, бытует миф, что в Италии и Франции частные шапито лучше. Они на каждом шагу — это да, благо климат позволяет. А все хозяева — выходцы из России. Смешно, когда говорят, что цирк «Солейль» — это французское национальное достояние: там пополам наших и китайцев.

А сейчас я поездил по стране на премьеры — так без слез не взглянешь! Хочется морду бить за то, что людей приучили к халтуре. Привозим им «Золотой цирк», лучшую нашу программу, — встречают с недоверием: видели, мол, вашу «перхоть с нафталином». Потом приходят за кулисы в слезах, извиняются: «Не верили, что осталось что-то настоящее».

Пришлось для гастролей даже транспорт свой купить, чтобы некормленые животные сутками не простаивали на дороге из-за сломанных «КамАЗов». У нас график накручивается, как снежный ком! А в одном городе, помню, застряли как-то на две недели из-за того, что на местном комбинате не выдали зарплату.

— Каждый день хожу мимо циркового училища имени Румянцева (Карандаша), и, знаете, как-то не верится, что подростки, курящие на крыльце обшарпанного здания, скоро выйдут на вашу арену….

— Это вряд ли. Людей из училища приходится переучивать, мы их редко берем. Кадровая проблема — самая больная… Цирковому ремеслу, как и журналистике, ни в одном творческом вузе не выучат. Учиться в цирке — только «носом в опилки», как говорил тот же Карандаш. К нам приходят в основном уже известные профессионалы или силовые спортсмены.

Сложнее всего, на самом деле, с ассистентами. Трудно найти хорошего ассистента на такую сумасшедшую нагрузку. Спасают бывшие артисты — травмированные или ушедшие на пенсию. Не секрет, что к сорока годам цирковые становятся инвалидами: порванные «ахиллы», изношенные мениски, расшатанные суставы и позвоночник. Но цирк отравляет навсегда: чтобы остаться в этих стенах, идут в билетеры и охранники. Мы не бросаем стариков и пенсионеров — еще отец создал для них благотворительный фонд. Задуманный для материальной поддержки, он стал клубом интересов — сюда приходят за пенсией и засиживаются до вечера.

— А шоу всегда продолжается? Есть какие-то неписаные правила об экстремальных случаях, когда представление останавливается?

— На моей памяти такого не было. А недавно профсоюз международный издал указ — работать в шлемах. Это глупость: в цирке получить травму на голову можно только от упавшего сверху кирпича.

Еще я часто слышу другой вопрос о цирковой этике — по поводу «жестокого обращения с животными». Есть активисты, которые пикетируют цирки с требованием запретить дрессуру. Бред полный! Если человек жестоко общается с животным — он будет жесток везде: в цирке или у себя дома. Я знаю жестоких дрессировщиков, и я с ними не работаю. Насилие есть в любых отношениях, но с животными оно видно сразу. Если ребенка долбать палкой, он вырастет забитым, а животное просто не станет с тобой общаться. Забитого зверя на манеж не выведешь — он же трясется весь! Не говоря уж о том, что в зоопарке животное живет дольше, чем на воле, а в цирке — дольше, чем в зоопарке, потому что испытывает физическую нагрузку.

Обезьяна вон какое капризное животное, только терпением и убеждением можно от него чего-то добиться… Но и в обезьяньей стае должен быть вожак. Партнер, который кормит.

— Понятно, творческий тандем человека и зверя, которые часто меняются местами…

— Да что там, сплошь и рядом животное воспитывается дома у дрессировщика вместе с родными детьми. Малышей выхаживают, кормят из бутылочки и кошек, и тигрят… А у нас еще дом не простой (да, еще отец начал строить этот дом для всех наших артистов) — так вот, в соседнем подъезде живут олигархи, которые шарахаются, когда из лифта выволакивают зверей.

— Курьезы часто бывают?

— Курьез — всегда ЧП, так что лучше без курьезов. Телевизионщики мои, когда снимали цирк, поразились: народ работает, как швейцарские часы. Если в цирке кто-то опоздает или что-то спутает, это повлечет за собой фатальную цепочку. Артист может вечером напиться, но утром будет на работе как штык. Потому что без него не начнут. Чтобы на манеже было смешно, вокруг все должно быть серьезно.

— Но все-таки клоуны — душа цирка?

— Душа эта в дефиците. Хорошие клоуны во всем мире наперечет. Клоуном надо родиться, мечтать об этом всю жизнь и, наконец, стать им. Пацан-выпускник училища не может быть клоуном. Чтобы смеяться над собой, надо иметь жизненный опыт. Сейчас работает у нас Боря Оскоцкий — он сделал, по-моему, замечательные легкие интермедии, удачно и ненавязчиво рифмующие номера.

— Сегодня у нас вновь востребован эзопов язык. Как вы думаете, есть у цирка «пародийное» будущее?

— Был период в 60-х, когда всех ругали за отсутствие социальных реприз. А как раз тогда на арене была целая плеяда талантливых клоунов, настоящих звезд. И вот, после Карибского кризиса, была написана реприза «Похороны атомной бомбы». Сценарий такой: выходит клоун с бутафорской коровой, состоящей из трех людей. В повозке, в которую запряжена корова, лежит пенопластовая бомба. Рядом идет живой осел в черном фраке и цилиндре (как символ капитализма). Звучит следующий текст: «Что это?» — «Это то, о чем мечтают все цивилизованные люди планеты». — «А почему он в трауре?» — «Потому что он осел!». И вот на утренней премьере после реплики о цивилизованных мечтах осел вдруг возбудился и полез сзади на корову, укусив клоуна… копыта перепутались, все упали… Распаленного осла едва выволокли с манежа! По-моему, такой финал агитки закономерен. В цирке таким вещам не место.