Пожалуй, ни одна из «полочных» картин не рождалась так мучительно и так долго. Работа над фильмом началась в совсем далеком 1966-м. Снят он был только в 1974-м. Сдан Госкино в 1975-м и тогда же негласно запрещен. Выпустить его на экран удалось в 1985-м…
Целых два десятилетия отчаянной, изнурительной борьбы. Сначала — за право поставить фильм. Потом — за его спасение. Сам автор, режиссер Элем Климов, по этому поводу заметил: «Агония» — это половина моей киношной жизни. Фильм круто повернул всю мою судьбу. В работе над ним я вкусил все — и моменты наивысшего взлета и блаженства, и моменты глубочайшего отчаяния. Дважды был на грани самоубийства… Если бы можно было рассказать все, что приключилось на этом фильме и вокруг него, то получился бы, наверное, целый роман…».
Кто знает, быть может, такой роман и будет написан. Пока же попробуем перевернуть хотя бы несколько его страниц…
Рождение «Антихриста»
Начиналось все вроде бы безоблачно, даже при попутном ветерке. Юбилейная паранойя 1966 года, охватившая страну в связи с приближением славного 50-летия большевистской революции, не могла обойти стороной и «важнейшее из искусств».
Мосфильмовское объединение «Луч», руководимое И. Пырьевым, собиралось салютовать юбилею ВОСР скромно — одной-единственной постановкой. Фильм по пьесе А. Толстого «Заговор императрицы» должен был поставить А. Эфрос. Однако вышла осечка: Эфрос, по общему убеждению, сценарий «завалил». И вот тогда Пырьев, спасая положение, неожиданно предложил попытать счастья на той же стезе… Элему Климову.
Сам Климов вспоминал об этом так: «После дикого скандала с моим предыдущим фильмом «Похождения зубного врача» Пырьев пригласил меня на разговор и с присущей ему прямолинейностью резанул: «Ты понимаешь, Елем, — так он меня называл, — что после такого фильма тебе жизни не будет?» — «А что же мне тогда делать?» — «Тебе нужно поставить юбилейный фильм». Я как-то от этого предложения растерялся: уж чего-чего, а стать мастером «юбилейного» кинематографа я никогда не мечтал. «Нет, старик, — сказал мне Пырьев на мои отнекивания, — ты не прав. Я хочу предложить тебе одну интересную идею… «Заговор императрицы» читал?» — «Нет, не читал». — «А ты прочти! И подумай…».
Я одолел это произведение, пришел снова к Пырьеву, говорю: «Тут нет драматургии, нет позиции. Пьеса написана вблизи событий, в угоду обывательскому вкусу. Картонная вещь. Это я делать не буду».
И тут Пырьев просто взвился: «Черт с ним, с пьесой! Но там же — Гришка!.. Гришка Распутин! Это же фигурища… Я тебя умоляю, Елем, достань и прочитай протоколы допросов комиссии Временного правительства, в которой работал Александр Блок. И, самое главное, Распутина там не пропусти!».
Из восемнадцати томов отчетов, изданных Комиссией по расследованию преступлений царизма, я прочел тогда томов восемь. Их тогда в библиотеке ЦК КПСС раздобыл для меня мой отец, работавший в Комитете партийного контроля. От прочитанного я просто обалдел. Передо мной словно распахнулась бездна российской истории.
Пришел к Пырьеву: «Берусь. Действительно, потрясающий материал, особенно — Распутин». Иван Александрович просто засиял. …Я обратился к Илье Нусинову и Семену Лунгину — авторам, с которыми я начинал и по сценарию которых снял «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Они согласились с ходу…».
Попутный юбилейный ветерок тогда еще вовсю задувал: перед авторами, как в сказке, распахнулись секретные сейфы Государственного архива Октябрьской революции. «Нам выдали, — вспоминал С. Лунгин, — записки царя, дневник Распутина, который он диктовал своей домоправительнице, редчайшие фотографии и другие уникальные материалы, которые, судя по листам использования, выдавались в последний раз в тридцатые годы».
В августе 1966 года на худсовете объединения уже обсуждали первый вариант сценария. Он назывался «Антихрист». Климов вспоминал: «Фильм задумывался в фарсовом ключе. Причем у нас были сразу как бы два Распутина. Один — подлинный, поданный как бы в реалистическом ключе. Другой — Распутин фольклорный, Распутин легендарный. Образ этого фольклорного Распутина складывался из самых невероятных слухов и легенд, анекдотов, которые в свое время ходили про Распутина в народе. Тут все было преувеличено, шаржировано, гротескно.
Несмотря на все невероятные навороты и необычнейшую стилистику, в самом объединении сценарий «Антихриста» приняли просто на ура. И тут же переправили на утверждение в Малый Гнездниковский, в тогдашний Комитет по кинематографии…
«И вдруг из полыньи поднимается гигантский фаллос…»
Тут, конечно, сразу заскрипело. Был тогда в Комитете особый обычай — перед запуском в производство особо дерзкие, нетривиальные сценарии, с самого начала вызывавшие у начальства трепет и опасения, пропускать «сквозь строй» наиболее авторитетных членов Главной сценарной редакционной коллегии, куда входили самые матерые и осмотрительные киномастера, мнению которых начальство весьма доверяло. Их так называемые закрытые рецензии чаще всего и решали дело.
Сценарий «Антихриста» тоже пустили по рукам. Одобрительно отозвался о климовском проекте только один Л. Арнштам. Все прочие — М. Блейман, Р. Юренев, Е. Сурков и другие — по сути дела, написали «похоронки». Одним показалось, что в фильме будет слишком много «клубнички», другие посчитали, что «нельзя бить царизм по альковной линии» и что недопустимо показывать Распутина «в богатырских тонах», «чуть ли не как Пугачева». Ну а самые осмотрительные сразу же просекли, что будущий фильм может вызвать более чем сомнительные аллюзии и ассоциации с современностью.
В этой ситуации Пырьев, который поначалу очень энергично поддерживал сценарий, сильно пригорюнился. Вполне возможно, все эти сомнения и опасения еще можно было бы преодолеть, но, по признанию Климова, он сам неосторожной шуткой потопил свое детище: «Всех тогда особенно смущал наш финал, который строился на очередной народной байке о чудесном спасении Распутина после его якобы гибели.
Выглядела эта фантазия так: огромная толпа на набережной у Невы, в которую убийцы сбросили Распутина. Тут же и царь-батюшка. Дамы. Придворные. И выпиливают из застывшей Невы огромный кусок льда, какой-то лебедкой его поднимают. И все видят, что внутри этой прозрачной ледяной глыбы — Распутин с широко раскинутыми руками… Как живой! И тут женщины приходят в неистовство, начинают рвать на себе одежды, с рыданиями и воплями приникают грудью ко льду, чтобы растопить его…
Не всем хватило юмора и фантазии вообразить, что это на самом деле можно сделать очень смешно, пародийно. И когда даже Пырьев сказал, что тут мы-де перебрали, я сорвался, и, как это и потом не раз случалось, меня понесло…
Говорю: «Иван Александрович, не волнуйтесь, это у нас чистая туфта. На самом деле финал у нас будет совсем другой». Пырьев напрягся: «А какой?». И тут я неосмотрительно брякнул: «Ну начинается так же. Набережная, толпа, царь, дамы, полынья… И вдруг из этой полыньи поднимается гигантский фаллос, и Распутин выбирается по нему, как по шесту…».
Иван Александрович не сразу пришел в себя. «Так, подожди… Ты мне это серьезно говоришь?». Я уже завелся, не мог остановиться и на голубом глазу подтвердил. Пырьев посмотрел на меня долгим-долгим взглядом, хмыкнул: «Ну ладно…». И тут же поехал в комитет, и нас мгновенно закрыли. Дурацкая моя шутка дорого обошлась…».
Вторая попытка
Климов — не будь он Климовым — конечно же не отступил.
Осенью 1967-го, когда еще вовсю грохотали раскаты большевистских юбилейных торжеств, был представлен в комитет уже совершенно новый, радикально переработанный вариант сценария. У него появилось и новое название, ставшее окончательным, — «Агония». С невероятным скрипом, боями и переделками на ходу его удалось-таки во второй раз запустить в производство.
Была уже собрана замечательная творческая группа. Климов стремительно разворачивал фронт подготовительных работ. Но тут — буквально гром средь ясного неба! — ровнехонько через десять дней после запуска последовал приказ все работы прекратить и группу распустить…
«Только-только мы стали раскочегаривать работу, — рассказывал Климов, — как про нас поползли самые невероятные слухи. Будто у нас на месте, где обычно полагается висеть портрету вождя, висит агромадный портрет Распутина, на который мы молимся, будто мы вообще собираемся снимать черт знает что. Слухи эти загуляли сначала по «Мосфильму», а потом и по всей Москве. И вот нашелся один «доброжелатель» — некий сценарист-стукач, приобщенный к структурам КГБ и вхожий в самые высокие дома. Фамилию его не называю — он уж умер давно. Сей «сценарист» нам и удружил: на одной из загородных дач во время званого обеда он, развлекая высоких лиц, и выложил главную «сенсацию» киношной жизни: на «Мосфильме» ваяют фильм про Гришку Распутина. Да какой! С подробностями, с «клубничкой»… «Сенсация» озаботила товарищей. Буквально на следующий день в кабинете Демичева, тогдашнего министра культуры и члена Политбюро, раздался телефонный звонок. Потребовали дать экстренную справку для «самого»: действительно ли киношники докатились до того, что снимают фильм про Распутина?
Далее, как рассказывают, последовало молниеносное развитие событий. Демичев сказал: «Одну минуту, не кладите трубку. Я сейчас все выясню досконально». Он, конечно, все знал и без того, но надо было продемонстрировать свою непричастность к этой истории. Потому по параллельному телефону он позвонил председателю Комитета по кинематографии Романову. Романов, сам только что подписавший приказ о запуске «Агонии», тоже был в курсе, но по звонку Демичева усек, что дело неладно и что тоже надо остаться как бы ни при чем. «Это какое-то недоразумение, — сказал он Демичеву. — Не кладите трубку — я сейчас все уточню…».
Сурин, директор «Мосфильма», стреляный воробей, тоже буквально с полуслова понял «недоуменный» вопрос своего шефа Романова и неплохо подыграл: «Как, у нас на студии запущен фильм про Распутина?! Нет-нет, вам дали неверную информацию. Он у нас уже закрыт».
Наверное, еще не успели на Старой площади положить трубку, получив «уточненную информацию», а в рабочей комнате, где располагалась группа Климова, уже содрали табличку «Агония». Администрация, заметая следы, чистила шкафы, собранные для работы материалы спешно уволакивали в архив, подправляли документы — ведь как-никак начальству сказали, что фильм уже закрыт.
Так сорвалась вторая попытка запуска.
По-настоящему запуститься Климову удалось только с третьей попытки, году уже в 1972-м. Причем «добро» на постановку дал новый начальник Госкино — Филипп Ермаш, сменивший кабинет на Старой площади на кресло главного начальника советского кино.
На краю…
Когда начались съемки, Климов, по его словам, вдруг увидел, что попал в капкан. «Уже будучи на полном ходу, мы поняли, что ни при каких сокращениях не уложимся в одну серию. Нам дали две, но пришлось в спешке все перекраивать по новой. При этом денег нам не добавили. Всего не хватало. Особенно пленки — мы снимали на дефицитнейшем «Кодаке». Практически весь фильм пришлось снимать буквально с одного дубля… Экономили пленку буквально по миллиметру. Помню вечно окровавленные руки у ассистента оператора. Когда раздавалась команда «Стоп!», он пытался мгновенно остановить руками вращение бобины с пленкой, чтобы камера по инерции не намотала еще лишние полметра пленки до ее естественной остановки. На его руки с сорванной кожей смотреть было невозможно — такой вот ценой доставалась нам экономия…
У Петренко оказался к тому же непростой характер. Ну а потом еще одна неожиданность, надолго вырубившая нас из графика работы и жутко осложнившая ее. Леша по стати своей казался могучим богатырем, Ильей Муромцем. Но от больших перегрузок во время съемок — физических, нервных, психологических — у него обнаружилось тяжелое сердечное заболевание.
С некоторых пор снимать его уже было просто опасно, потому что он мог работать только с дозированной нагрузкой. Но никто не мог сказать, где этот предел, за который нельзя переступать. На карту была поставлена, надо прямо сказать, его жизнь. Мы, конечно, подстраховывались как могли. На съемочной площадке, бывало, дежурила «скорая помощь», врачи стояли со шприцами наготове…
Сам я тоже время от времени был на пределе. Дело, которого я столько лет упорно домогался, теперь обернулось для меня тяжелейшим испытанием, настоящим кошмаром. Мне подчас казалось, что я не могу совладать с ситуацией, с ходом работы, с той глыбищей исторической эпохи, которую мне предстояло понять… что я не на высоте задачи. Сложные люди. Все более усугубляющаяся производственная обстановка. Опасная болезнь Петренко, которого я по неведению чуть было не угробил…
Каждый съемочный день пудами накапливал отчаяние и неудовлетворенность тем, как все идет. Дважды я и сам «постоял на краю» — чуть было не покончил с собой. Один раз чуть в Мойку не кинулся. В другой раз собрался броситься с седьмого этажа. Да, было дело…
Конечно, не все выглядело уж так безотрадно и беспросветно. Да и вообще в картине нет ничего такого, чего мне и тогда, и сейчас приходилось бы стыдиться. Но сами итоги работы, сложись обстоятельства иначе, могли бы оказаться совсем другими. По-настоящему раскопав фигуру Распутина, его судьбу, воспользовавшись этим уникальным феноменом самого исторического периода, так круто изменившего судьбу России и всего мира, можно было сказать такое про Россию, про эту невероятную страну, в которой может случиться все что угодно! Но чтобы с такой задачей совладать, надо было найти особый способ повествования, найти особую форму.
Вроде и грех жаловаться на судьбу. Я встретился в этой картине с замечательными актерами — Ромашиным и Петренко. Я работал с художником Шавкатом Абдусаламовым, потрясающим оператором Леонидом Калашниковым, композитором Альфредом Шнитке. Прекрасная компания! Но я в ней не был прекрасен…».
Сегодня можно только удивляться тому, насколько взыскателен и насколько требователен и поистине беспощаден был к себе этот режиссер, создавший на самом деле великий и даже пророческий фильм. Но когда пришла пора сдачи картины начальству, то его казнили и отправляли на полку, исходя совсем из иных соображений. Хотел того Климов или это вышло неосознанно, он снял фильм-метафору, фильм-зеркало, в котором во всей красе и болотном зловонии отразились брежневская эпоха и неминуемая гибель и распад великой страны.
Кто же мог позволить, чтобы столь страшное предсказание прозвучало на советском экране?
В акции запрещения «Агонии» поучаствовали и отличились многие, начиная с перепуганных чиновников Госкино и кончая первыми лицами из брежневского Политбюро, узнавшими себя на экране. Не обошлось тут и без очень существенного вклада «киноведов с Лубянки». Но это уже другая история.
