Его жизнь — это скорее география. Его мифология — не в нем, а в том, что им нарисовано

Н

астали холода, птицы улетели в жаркие страны, Александр же воротился зимовать домой: среди города есть там остров, называемый Васильевским. «Вот хорошо, что ты вернулся, Петрович, — сказала Анечка, — а то детки как раз подросли и спрашивают, кто это на карточке». И тогда Александр решил, что детей, мальчика и мальчика, восемь и пять, пора брать с собой в путешествия. Как брал его папа.

С тех пор как ездил с папой в экспедиции, Саша мало изменился. Хотя сейчас ему почти сорок, но выглядит он лет на четырнадцать: белобрысый, долговязый, розовощекий и страшно учтивый. Питерец! Такой весь хрупкий и по-ленинградскому слабогрудый, что трудно вообразить, как такой пионер-герой исшагал своими тонкими ногами пол-Сибири.

— А понимаете, — говорит он, — дело в том (ничего, если я буду длинно рассказывать?), что все мои предки были путешественниками…

Дедушка Александра Войцеховского был полярник. Он умер в блокаду, и Саша его не знал. Но бабушка без конца рассказывала про дедушку, потому что продолжала его любить. Сашино детство прошло почти как у Обломова: на диване, рядом с бабушкой, однако бабушкины былины не усыпили его душу, а, наоборот, зажгли там небывалое любопытство и тягу к странствиям, прочь из дома. Примерно как у Одиссея, царя Итаки (тоже острова), который скитался по свету тоже не потому, что был плохим мужем и отцом, а просто иных людей что-то вечно беспокоит и в сердце у них разрастается время от времени такая тоска, что утолить ее можно, лишь устремившись куда-то вдаль. Инстинкт, возможно, как у журавлей…

Шел 35-й год. И никаких, понятно, самолетов, поездом до Лены, а там по воде… Два месяца только добирались до этой бухты Тикси. И длилась эта полярная экспедиция не полтора месяца, как лгал юной бабушке молодой дедушка, приглашая ее с собой, а полтора года. Да, бабушка была филологом, но не географом… Менять, впрочем, что-либо было уже поздно, любовь пришла, и не только к дедушке-полярнику, но и к Арктике.

И все свое городское детство, окруженное двором-колодцем, Саша слушал про северное сияние, про собачьи упряжки и про то, как скользят по зеленой воде плоскодонные каяки, обтянутые кожей, нос в нос, и бабушка с дедушкой, оба-два, гребут каждый своим однолопастным веслом…

И Саша поклялся тогда себе, что умрет, а до Арктики доберется и заживет, как тунгус!

О

тец Александра, Петр Войцеховский, — изыскатель. Специалист по проектировке дорог в диких местах. Можно сказать, профессиональный путешественник. Он стал брать сына в дикие места с того гадкого лета, когда Саша, оказавшись в очередной раз в пионерлагере, так вдруг возненавидел муравьиную жизнь этого сообщества, что сбежал. Мама (она врач) очень расстроилась. А папа сказал: «Вот молодец! Теперь я вижу, что можно брать тебя в экспедиции». Саше как раз исполнилось одиннадцать. Он уже знал, что другого его дедушку, маминого папу, расстреляли в 1937 году. Правда, он был не путешественником, а просто инженером-конструктором «катюш». Ему шел тридцать второй год. А бабушка (мамина мама) сгинула в лагерях. Маму же с сестрами тетка буквально выкрала из-под носа НКВД в Сталинграде. Так что были в этой семье, как бы сказать, — некие альтернативные настроения, усвоенные Сашей вперемешку с северным сиянием, что наложило свой причудливый отпечаток на его натуру: деятельную и созерцательную, невероятно открытую и чрезвычайно автономную…

В тринадцать он записался в кружок археологии во Дворце пионеров. И это оказался настолько подходящий конкретно для пионера Войцеховского Саши кружок, что с тех пор он не пропускал ни одного лета, чтобы не поехать в Сибирь. Ведь наша родина в основном состоит из Сибири, страны повышенного разнообразия.

В Туве, на границе с Монголией, перед Сашей Войцеховским открылся новый мир археологии, где бесконечность времени намекает на бесконечность пространства и жизнь наполняется новым смыслом. Впрочем, путешествия Александра так никогда и не обрели научных целей. Цель у него была одна: смотреть и удивляться. В сущности, это переросло в цель и даже смысл самой жизни. Что не кажется мне пустым и недостойным.

Надо отметить, что Александр был круглым двоечником. По всем буквально предметам, даже по географии. Он очень плохо воспринимал материал. Потому что думал о своем. Школьными психологами это трактовалось как асоциальное хулиганство. В восьмом классе его оставили на второй год. Но это не остановило Александра, и он продолжал думать о своем, о времени и пространстве, о дедушках и странностях судьбы, об оленях и тунгусах, о северном сиянии и муравьедах, о метеоритах и горькой пыльце, которой пахнет ночная степь.

Впоследствии один прекрасный ученый человек Алексей Павлович Крылов вновь привел Сашу в Туву. Там, в горах, учитель и оставил однажды свое сердце, хотя нес под конец жизни тихую службу в Ботаническом саду, мало кому известный и мало кем признанный исследователь. Это он направлял удивленное внимание Саши Войцеховского, оживляя, одухотворяя волшебный край, который они вдвоем облазили вдоль и поперек. Тува-то ведь маленькая, за день объедешь. Но от севера к югу Туву пересекают все климатические зоны. Начинали путь на оленьих упряжках, а заканчивали в верблюжьем седле. Пустыни и тайга, озера и неприступные скалы… Сказка в кольце гор. Саша — не буддист, но у него, православного христианина, есть своя Шамбала. Называется Горная Тоджа. Земля там покрыта эдельвейсами, и облака плывут прямо по земле. Там живут маленькие утонченные люди, похожие на японцев, с тонкими бородками, как буддийские монахи. Магнит души, место абсолютной свободы, единственное на земле.

И

вот так Александр Войцеховский развил в себе навык двойной жизни. В кружке и экспедициях он был разумным, адекватным человеком и хорошим товарищем. А в школе продолжал отбывать репутацию идиота.

Потом, как ни странно, он успешно окончил медицинский институт и стал работать на «скорой помощи». Случалось, даже отнимал людей у смерти. Каждый вызов Саша воспринимал как путешествие в неведомый край, и путь к возможному спасению (пусть не души, но тела) волновал его необычайно.

Об этом больном его предупредили, что к нему можно не спешить, чуть что — звонит: астматик. Успеешь. Когда Саша вошел в подъезд, на лестнице стояли заплаканная женщина и дети с огромными глазами. И эта женщина сказала: «Доктор, вы опоздали». Парень лежал на полу синий и совсем мертвый. В эти часы доктор Войцеховский научился молиться. Руками делал, что полагается по профессии, помыслами же соединялся с больным и горячо просил о помощи. И чудо произошло.

И происходило потом не раз. Ведь неслучайно же он стал доктором и ощутил небывалый вкус спасения. Он вошел в клан спасателей. И понял, что доктор — это судьба. Но настал момент, когда параллели привычной двойной жизни пересеклись и возникло мучительное пере-путье. Ему уже не хочется прерывать процесс рисования картинок, чтобы идти на работу. Ах, а я разве не сказала? Да, да. Конечно. Он рисовал очень странные картинки. С длинными надписями, врастающими в изображение, абсурдное и наивное, в сумме же — такой как бы микроспектакль…

Художник — наверное, больше, чем судьба. Художник — это, наверное, то, что дает забыть о судьбе… Потому что хороший врач даже на досуге должен думать о своих больных. А Саша, как в школе, думает о другом. Совсем.

Р

исовал Александр с восемнадцати лет. Однажды друзья сказали ему: «А знаешь, Петрович (так называли его друзья, а впоследствии жена и дети), ты не выкидывай свои картинки, а дари их лучше нам». И Саша стал дарить всем друзьям на все праздники свои картинки с надписями. А когда ему исполнилось двадцать девять лет, друзья пригласили Петровича на одну выставку. И это, как вы догадываетесь, оказалась выставка его собственных работ, которые висели раньше в разных домах города Питера.

Он ходил по этой выставке, смотрел на свои картинки как бы со стороны — и они ему нравились. И он подумал: «А может, я художник? Вообще?».

Там, в ДК именно что Связи, Александр познакомился с художницей Аней Флоренской. Ей было девятнадцать лет. Нетрудно было заподозрить, что Аня состоит в родстве со знаменитыми митьками, а именно она была как раз сестрой Саши Флоренского, художника замечательного и очень близкого по духу нашему Александру. Но по рассеянности Александр ни о чем не догадался, да он митьков, в общем, и не знал. Ведь жил он совсем в другом мире. И невесту свою, барышню почтенного художественного митьковского рода, он повез, конечно, именно туда — в Шамбалу, где земля покрыта эдельвейсами, а облака плывут прямо по земле. Там Анечка поняла, что ей назначено много страдать в одиночестве, потому что душа Петровича будет рваться сюда. И его не удержать.

А перед этим она поехала с ним на Валаам. Собиралась целая команда, но на причал пришла одна Анечка. И это было настоящим чудом, потому что после Валаама они уже не расставались — ну разве ненадолго.

А, допустим, мог ли Саша быть митьком? Нет. И вот почему. Митьки — группа: с историей, мифологией, структурой. Саша Войцеховский — одиночка. Странник. Его история — это скорее география. Его мифология — не в нем, а в том, что им нарисовано.

Что же им нарисовано? Что это? Карикатура? Или ироническая графика? Или графический рассказ? Как это нам называть и классифицировать? Не знаю. Саша тоже. Он вообще, когда садится рисовать, не знает, что получится. Что это будет? То есть он не имеет замысла и идеи. Так, что-то ведет… нечто… Он вообще не знает, что вот сейчас образуется: рука, нога или, может быть, — клюв? И бывает порой изумлен.

Когда же рождается картинка — как спектакль, на глазах не только у зрителя, но и у автора, автор знакомится с ней… И ему почему-то не терпится написать о том, что он узнал. Хорошо сказал Александр Адабашьян: «Только объединившись и потеряв самостоятельность, слова и изображение эту самостоятельность, индивидуальность и приобретают. Вроде как замок и ключ к нему — сами по себе они могут представлять ценность, скажем, историческую или механическую, но запереть или открыть что-нибудь могут только вместе. Александр Войцеховский открывает свой мир, ни на что не похожий…».

Откуда, допустим, взялся этот ворон в пальто и шляпе на петербургском мосту и о чем он говорит этим странным личностям с собачьими профилями, закутанным в шубы и капоры? «Отставной адмирал отчитывает обывателей. Обыватели: «Этот адмирал обязательно выберет какое-нибудь возвышение, чтобы говорить свои глупости», «Да еще таким тоном!».

Откуда ты это взял, хочется спросить, тихий, малопьющий человек? «Ну просто я достоверно знаю, что там происходит…».

Вот эта перепуганная дама, что это она выглядывает из-за спины дикого усача с вытаращенными глазами и с шашкой? «Нечаянная встреча. Гастролируя по Европе, известная американская пианистка Клара Рубинштайн оказалась в городе Дубровнике. Заглянув по ошибке в маленький ресторанчик с «черного хода», она стала свидетелем рассказа одного из поваров по фамилии Каракулаевич, как в молодости он собственноручно пленил османского офицера. Эта сцена запомнилась Кларе на всю жизнь».

И

рония Войцеховского сугубо позитивна. Он нежный изобретатель смешного и отчасти грустного мира, лишенный сарказма. Муравьед, уходящий носом и хвостом за поле картинки: «Мой бесконечный друг»… Негативный образ мира чужд ему. Даже если этот мирок страдает и плачет. Потому что жизнь беспокоит его. И это, как поется в песне, взаимно. Он, Саша Войцеховский, в свою очередь, беспокоит жизнь. Люди пленяются им. Почему? «А почему бы и нет? — простодушно спрашивает он. — Если человек вызывает у меня симпатию, что ему мешает испытать то же?».

Дружба, говорит он, тонкая вещь. Не обязательно друг тот, с которым пройдешь огонь и воду, и пуд соли, и все такое. Друг уже тот, кто просто что-то поймет, что-то между вами мелькнет волшебное…

Были и те, и другие. Свой единственный альбом, который помогали ему делать многие и многие друзья, Александр посвятил памяти Алексея Павловича Крылова, учителя и друга на длинных переходах вдвоем, на диких ночевках; исследователя и путешественника — друга, испытанного испытаниями. Вот он: «Охотник подходит к заветному дуплу».

Но были и друзья, с которыми встретился раз в жизни. Что-то притягивало, как охотников, подходивших с разных сторон к заветному дуплу, — вернее, втягивало туда, внутрь, нечто заветное, понятное обоим…

Н

у, хорошо, скажем мы, все это прекрасно, но откуда же у доктора «скорой помощи» деньги, чтобы разъезжать и еще потом издавать какой-то альбом — при двух детях-то? Денег-то как раз и не было. И Александр, как встарь, снарядился на заработки в Америку. «Да ты просто авантюрист!» — сказал папа-изыскатель. А любимая жена Анечка Флоренская — ничего. Ждала и верила.

Вот приезжает он в Америку, оставив дома любимую жену Анечку с единственным пока (четыре года назад) сыном Сашей, и нанимается арбайтен на всякую черную работу. Комунестичегокуда. Например, в ремонтную артель с мексиканским ядром. И никак ему не угнаться за ловкими и мускулистыми мачо. И хозяин артели, которого все зовут просто Гордон, довольно мрачный тип, уже собирается Алекса турнуть. А вечерами-то Алекс, не будем забывать, рисовал свои картинки, потому что это, а совсем не ремонт квартир было его любимым делом. И Гордон застал его за этим занятием. «Гай, — сказал он, — какого черта ты работаешь на меня? Ты же артист! О'кей?». Гордон был ветераном Вьетнама и к американцам относился с презрением: «Что они понимают в жизни, а тем более в искусстве, микки-маусы! А тебе, русский, я хочу помочь». Мрачный Гордон посадил его в свой пикап, что разваливался на ходу, и привез в большой элегантный дом к пожилой элегантной леди. Это была мама Гордона, искусствовед. И через полчаса она сказала: «Горди, ты обязан устроить ему выставку».

И Гордон дал Александру денег (куда больше, чем тот мог бы у него заработать), чтоб русский артист смог оформить выставку. Ветеран был, конечно, малость сумасшедший.

Может быть, этот Гордон любил живопись? Нет, объяснил мне Саша, ничего он не любил, просто мы с ним, наверное, как-то поговорили — и он что-то понял… Хочется добавить: добрый человек. Да, именно такие аллюзии. Потом (да и раньше) куча людей, суровых и равнодушных, обветренных, практически как скалы, вдруг раскрывали Саше сердца. «Я уверен, — мог бы сказать Саша, подобно одному персонажу, — если бы мы поговорили с тобой, добрый человек, ты изменил бы свое мнение…». Спросите его: а есть ли на свете плохие и злые люди? Нет, скажет Александр, нет плохих людей. Все добрые. Бывают — ну, немножко с приветом…

Так Саша стал путешествовать по Штатам со своими картинками, и повсюду их у него покупали — и в Коламбусе, и в Миннеаполисе, и в Сиэтле, США. И он впервые в жизни заработал много денег. И, разбогатевший и веселый, обративший множество микки-маусов в свою веру и повстречавший легионы добрых и милосердных людей, вернулся в Петербург. А там уже ждал его и второй сынок, Петя.

М

не про Войцеховского рассказал Норштейн. Он тыкал меня носом в альбом (тот самый, где ключ с замком открывают мир, которого нет и не было), хохотал и кричал: «Ну ведь чудо? А? Вот калибр, вот художник — и никто не знает!».

Саша влюблен был в Норштейна намного раньше — как в родную душу. И осмелился подойти к нему однажды и пригласить на выставку. Но мастер был занят и приглашение отклонил. «А впрочем, если хотите показать мне рисунки, приходите, но у нас будет пять минут. Девять утра устроит?». Еще бы. Александр примчался бы и в шесть, и на две минуты… Босой Норштейн ждал на кухне, стоя в позе делового разгрома, упершись обеими руками в стол. Напомнил: «Пять минут». Открыл папочку… И через секунду закричал в глубины мастерской: «Все сюда! Немедленно!». И потом еще полдня они сидели за чаем, бесконечным, как друг, и на телефонные звонки отвечал автоответчик, потому что беседу художников, как наблюдение за зверем, — нельзя прерывать.

П

одкатывало под сорок. А ведь что такое сорок или даже тридцать девять? Это полжизни. Время, как говорится, собирать камни и подводить итоги. Александром маниакально завладела идея книжки.

Книгу Саша отделял от себя. Он видел в ней некую цель некоего путешествия. Ибо оно не есть прогулка. Путешествие, даже в Сашином варианте (смотреть и удивляться), — это исследовательское движение вглубь, совершаемое в непрерывной работе ума и души. И так овладела Сашей эта цель, что стала примагничивать к себе разных других людей, для которых тоже становилась целью какого-то своего путешествия.

Александр разговорился, по обыкновению, на улице с одним летчиком. (Добрый человек? — Еще какой!) Оказалось, что в детстве они жили по соседству. (Сейчас этот капитан Елтаренко Саша живет в Новой Зеландии и летает в Корею. Почему нет?) Разумеется, подружились. И этот замечательный летчик, сам человек еще в ту пору небогатый, захотел тем не менее помочь художнику. В один прекрасный день от его имени позвонил другой летчик и скомандовал прибыть в Москву. Нордический красавец встретил на джипе и спросил: «Ваш проект — коммерческий? Он окупится?». «Ни в коем случае», — честно отвечал художник. Ладно, сказал красавец (тоже капитан, летающий в Корею, по имени Степанов Владимир). Подумал полминуты, вручил Саше конверт и улетел. Когда выдающийся альбом был на выходе, художник связался с капитаном Степановым. «Я стартую, — доложил капитан. — Через минуту отключусь. Что ты хочешь?». «Хочу поблагодарить вас в нашей общей книжке. Как вас лучше назвать — пилоты или летчики?» — «Назови нас авиаторы. Конец связи».

А еще живет в Питере такой петербургский англичанин Джон Николсон, говорящий на чистом русском языке, женатый на русской женщине Ирине и воспитывающий двух русско-английских детей в духе любви к Петербургу. Славист и великий знаток петербургской культуры. Увидев Сашины картинки, Джон аж затрясся — и устроил ему выставку в своей огромной квартире. Одно открытие длилось три дня. А потом Саша часто спрашивал его: «Можно, Джон, к тебе придет еще человек пять (десять, семнадцать-восемнадцать)?». «Конечно, Петрович, — кротко отвечал сэр Николсон, эсквайр. — Разумеется». И в течение полугода по его квартире шлялись непрерывным потоком чужие (о, конечно, добрые!) люди. И посылали все новые делегации… Этот дивный Джон выпил с Сашей водки и дал ему недостающую для печати тысячу долларов. «Джон! — заплакал Саша. — Когда же вернуть тебе эту кучу денег?». «Тебе пора домой», — англичанин убрал бутылку и закрыл вопрос.

С

ейчас, кстати, Саша работает на «скорой наркологической помощи» и лечит алкоголиков. И по ночам порой звонят ему друзья, ибо много пьющих среди добрых людей в Питере: слышь, Петрович, чего-то совсем худо, приехал бы… «И это хорошо, что они звонят именно мне, а не в какую-то регулярную службу. Важно, чтоб из запоя тебя вывел друг. А не просто врач. Понимаете?».

Не понимаю. Наверное, это как-то связано с путешествиями, с особым чувством локтя в полевых условиях…

Уже несколько лет Саша не отлучается далеко. Опекает семью как зимой, так и летом. И очень мучается. Потому что он не просто художник. Он передвижник. И мудрая Анечка сказала: «Знаешь, Петрович, поехал бы ты куда-нибудь. А то что-то нервный стал».

Ну и правда: пора. Книжка — вот она. А в Арктике-то он до сих пор не был.