Негодование шестидесятника
– Г
осподи! — подумалось мне с тоской. — И что они от него никак не отвяжутся?..
«То, что сейчас я скажу, вероятно, зажжет негодованием пламенное сердце шестидесятника. Булат Окуджава на бумаге никогда не получил бы и тысячной доли того признания, какое обрел с гитарой. И что в том дурного? Если я уподоблю его Александру Фатьянову, Ст. Рассадин, к примеру, вероятно, оскорбится, хотя, согласимся, — Фатьянов был «тоже» автором прекрасных песен, пусть в ином роде. Или вот — приготовились! — Николай Доризо, отличный романсовый поэт, многие из текстов которого, как, например, из кинофильма «Разные судьбы», ну никак не уступают текстам Окуджавы».
Сергей Боровиков. «В русском жанре — 24». Хороший (!) журнал «Знамя».
Смею предположить, что смысла во всем этом нету. То, что «не получил бы», Окуджава как человек умный сам отличнейше понимал; даже говорил об этом Михаилу Козакову, а может, и мне, но подобное не запомнилось как очевидная тривиальность. Доризо, Фатьянов... Да, «Соловьи» или «Огней так много золотых...» — отличные песни; тут даже пламенный Ст. Рассадин не сделает стойку; разве лишь явит — слегка — манию грандиоза, предположив, что весь пассаж рожден на свет его язвительным замечанием в «Новой газете» в адрес предыдущей пошлости, сказанной Боровиковым об Окуджаве.
Но ведь должен же быть и посерьезнее повод, дабы притвориться, будто не видишь решающей разницы между весьма достойным участием в деле советской массовой песни и — уж люби его или ненавидь — целым и цельным миром поэзии Окуджавы?
Простейшая и потому поверхностная догадка: может, причиной — сознание собственной творческой немощи? То, что многих понудило ныне искать славы Монтеня или Ренара, то бишь публиковать свои скороспелые, неоформленные наброски и дневниковые записи — как раз наподобие малострочных боровиковских «эссе» в духе невинного эксгибиционизма. О том, например, как «Ленька Н.» из их подростковой компании, резвясь на пляже, «показал старичкам желтую письку».
Не то, не то...
Смысла — нет. Повода — ну, считайте, что почти нет. Зато есть инерция опускания, каковое с поэтами производить не сложнее, чем с олигархами. Если, конечно, нам самим еще есть куда опускаться. Если мы уже не стоим на основательном, твердом, наинижайшем уровне, когда, вопреки Станиславу Ежи Лецу, снизу никто не постучит.
Например...
Имей я право по сей день именоваться литературным критиком, то есть, как и со мной прежде бывало, отслеживать «литературный процесс» и словно бы отвечать за него, я бы, как несмываемую пощечину, носил на ланите фразу, недавно услышанную по первому каналу ТВ: «Российские критики до последнего надеялись, что Нобелевскую премию по литературе получит Константин Кедров».
Ведь еще какое-то — обозримое — время назад суровый Андрей Немзер отчитал меня, видимо, справедливо, за то, что я в статье для того же «Знамени» слишком много усилий потратил, чтобы доказать: Кедров — графоман и отчасти невежда. Дескать, как будто это и без меня не очевидно!
Дело не в механизме выдвижения. (Самовыдвижения? Полуграфоман Тимур Зульфикаров, скромно прославившийся разве лишь тем, что то ли в газете «Завтра», то ли в «Дне литературы» опубликовал письмо Путину с требованием расправы над свободными СМИ и т.п., эвон уж сколько лет рекламирует себя как номинанта на Нобелевку.) Но кто же тогда из наших окажется следующим «на подвижной лестнице Ламарка»?
Если докажем, что у нас есть не только критики — Чупринин, Немзер, Наталья Иванова... — но и критика, то единственное, чем она может подтвердить и оправдать свое существование, — это сохранить память о критериях. Тормозить процесс девальвации и распада. А то проснемся — и готово: нобелевский лауреат... Кто там? Дмитрий Быков, Проханов, Денежкина? Шведы ведь вряд ли умнее нас, даже напротив, они так много вкусили от благ цивилизации, что склонны путать ее с прогрессом, а прогресс принимать за культуру.
Им — простительно. Нам, не вкусившим, — нет.
