Клавишные Калуги против японской «Ямахи» и российских дознавателей

П

о Калуге разнеслась сенсационная весть, докатившаяся и до столицы: местный предприниматель, гендиректор небольшой фирмы, приглашен в Париж. Для вручения ему «медали Наполеона» — почетной премии, которая ежегодно присуждается международной организацией «Ассоциация содействия промышленности» за особые успехи в экономике.

— Да кто он такой, что делает? — спрашиваю я по телефону местных газетчиков. На том конце некоторая заминка:

— Понимаешь, его фирма занимается в основном уборкой городских улиц. А года четыре назад он прикупил соседнее предприятие, фабрику музыкальных инструментов, полностью растащенную и разворованную, и вроде бы начал восстанавливать производство. Чуть не на коленке собрал какое-то новое пианино — белое — и носится с ним по выставкам, возил его во Франкфурт, засветился в Париже. Вот его там и выдвинули на медаль.

М

усорщик, получивший в Париже медаль за пианино, — чего только не бывает в матушке-России, которую никаким умом не понять. В общем, еду.

Однако вспомнилось мне: я же в отличие от наших доблестных мусорщиков ничего не понимаю в музыке. Стыдно, но придется это признать. А к фортепиано у меня вообще отношение особое. Когда, бывало, соберутся фронтовые друзья отца и, вспоминая былое, крепко выпьют, папа подходил к инструменту, открывал лакированную крышку старенького «Беккера» и, тихонько тронув клавиши своими дивными изящными пальцами музыканта, боком присаживался на кончик круглой винтовой табуретки. И все. Начинался праздник, который всегда со мной. До сих пор звуки рояля, застав врасплох, выбивают из меня слезу, и не могу понять: то ли музыка так действует, то ли слезы эти — по безвременно ушедшему из жизни дорогому человеку.

Однако чего-то, наверное, не хватает: как говорит народная мудрость, «природа отдыхает на детях» — сколько ни мучили меня, обучая игре на том же самом «Беккере», толку не вышло никакого. В результате я возненавидел свою учительницу музыки, толстую педантичную немку с огромной бородавкой на носу, и, сдается мне, она отвечала мне полной взаимностью. Однако наш дивный инструмент я любил нежно и трепетно...

В общем, чтобы, не проездив впустую, оценить это доморощенное музыкальное чудо, надо кого-то с собой брать. Ба, да мой же знакомый, известный концертный пианист по фамилии Сердечный, недавно вернулся из поездки. Звоню ему — может, свободен?

— Пианино? Это что, концерт? А сколько заплатят? А тебе?

Терпеливо объясняю, что сам ничего не знаю, только вот новое какое-то пианино вроде взяло медаль на выставке в Париже. О деньгах нет речи — едем наудачу, попробовать. Зато прокатимся, и обед где-нибудь в придорожной харчевне — за мой счет. Опять же: увидим новых людей, познакомимся — интересно же. Поломавшись для виду, Андрей соглашается на завтра: день у него свободен, живет один, дома делать особо нечего, а помузицировать можно и на людях, оно приятнее, чем долбить в одиночестве гаммы.

— Да знаю я ихний «Аккорд» калужский по советским еще временам — так, дрова, — говорит он под конец и вешает трубку.

В

ыехав пораньше, около полудня вкатываемся на территорию фабрики «Аккорд» — здрасьте, приехали. В проходной предъявляю редакционное удостоверение: «Мы из Москвы, нам бы директора». — «А, Волковича? Валентин Леонидыч? К вам тут корреспонденты. Пропустить? Поднимайтесь на второй этаж, там приемная».

В кабинете за столом сидит пожилой такой дядька с добрым лицом, какое бывает у хорошей собаки: на губах всегда ласковая улыбка, а глаза грустные. Знакомимся.

— Пианино? Конечно, делаем. С девяносто девятого возобновили выпуск «Аккордов», делали сперва три в месяц, потом пять, семь, сейчас ежемесячно выпускаем двадцать пять инструментов. А с прошлого года освоили выпуск принципиально нового инструмента, мирового уровня. Назвали его «Николай Рубинштейн». Дорогое: от семидесяти до ста двадцати тысяч отпускная цена с завода. Не успеваем собирать, из-под рук уходят. Да пойдемте в цех.

На лестнице цехового здания нас встречает устойчивый запах лака и еще чего-то, связанного с мебельным производством. На втором этаже — склад готовой продукции. Заходим в распашные двери и — мамочки родные! — на сколько глаз хватает, чуть не до горизонта, стоят рядами, сияя полировкой, новенькие инструменты: белые, красные, синие — каких только нет.

Друг Сердечный подходит к ближайшему, сноровисто, по-хозяйски, снимает фронтоны, начинает осматривать механику, пробует клавиши и заводит с Волковичем ученую беседу про количество навивок и обертона. Мне все это непонятно, и я отхожу в уголок, где напротив окна отдельно стоят повернутые фасадами друг к другу два пианино: красное и синее. Клавишные крышки на них откинуты, и я читаю на внутренней поверхности надпись золотом: «Николай Рубинштейн».

— Да вы присядьте, попробуйте, — нежный голос над ухом принадлежит пожилой работнице в толстых очках, домашнем фартуке в цветочек и с рояльным натяжным ключом в руках — видимо, настройщица.

— Я не играю, — застыдившись, говорю я, а она уже придвигает знакомую с детства винтовую табуретку в цвет пианино, красную.

— Вы руки на клавиши просто положите, сами почувствуете, какие они легкие.

Я наобум трогаю клавиши, беру пару забытых аккордов, ощущая под пальцами лишь слабое прикосновение полированных пластин, и — о чудо! — инструмент отзывается, отвечает звуком глубоким и величественным. Боже мой, да это же тот самый мой старый «Беккер» вдруг ожил под пальцами!

В боковом поле зрения возникает внушительная фигура Андрея, который, уже спихивая меня довольно бесцеремонно с табурета, одновременно торопливо срывает с себя куртку, бормоча под нос: «Ну-ка, ну-ка, что тут у нас? Дай-ка я...». И начинается тот самый забытый праздник, который всегда со мной. Звуки летят, сливаясь, накатывают волной, взмывая вверх, под своды, и растекаются музыкой по всему огромному, как ангар, залу. Наконец, насытившись первой пробой, пианист, зависнув над клавиатурой, медленно снимает пальцы с клавиш, и звук еще некоторое время продолжает кружить, бродя призраком отзвучавшей музыки по дальним закоулкам огромного помещения.

— Да-а, — как бы про себя говорит Андрей и, живо обернувшись к Волковичу, трясет его руку. — Поздравляю, не ожидал. Инструмент-то у вас — прямо «Стейнвей», даром что не рояль, а пианино. Уж на что я избалован, вечно ругаюсь. А тут… Фортепианный русский Страдивари, да и только. Отрадно, что в наше время в России не перевелись… Ну, что вам сыграть? Первый концерт, начало? — И гремит Чайковский, затем разливаются Шопен, Григ. Зал незаметно наполняется работниками фабрики, собирающимися отовсюду на звуки импровизированного выступления виртуоза, который вдохновенно играет на их любимом детище.

— А вот Бах. Хотите Баха? «Страсти по Матфею».

В зале появляется новое лицо, которому недостает только черной наглазной повязки: к характерной внешности корсара не идут скромная серая кепочка и черное драповое пальто с кашне неопределенного цвета. Рабочие, давая ему дорогу, почтительно расступаются. Эге, да это же наш мусорщик.

— Позвольте представить, — Волкович по-солдатски подтягивается перед своим генералом, — президент и глава фирмы Васильков Александр Анатольевич. А это вот корреспондент и пианист из Москвы.

— Очень приятно. — Улыбаясь, Васильков перестает походить на пирата и превращается в милого провинциального интеллигента. — Ну как вам наш инструмент?

— Вровень с «Ямахой», а по звуку намного превосходит: сочнее, бархатистее, звук живой и мягкий необыкновенно. Поздравляю, феноменальный инструмент, — Сердечный сердечно пожимает руку президента и предлагает: — Давайте я для вас сыграю, что вы хотите услышать?

— Рахманинова, если можно.

— Рахманинова? Сейчас…

З

а обедом, под водочку мой пианист совсем расчувствовался, пообещал сделать концерт и записать рекламный диск для «Аккорда» бесплатно. Пока его водили показывать студию звукозаписи, мне удалось перемолвиться с «корсаром».

— В девяносто шестом Волковичу стукнуло шестьдесят, и он решил уйти на пенсию, чтобы ухаживать за умиравшей от рака женой. Тридцать пять лет он отработал на фабрике, из них четверть века — директором. Предприятие было живо и даже не имело долгов. Новый директор за год разорил фабрику дотла. Когда спустя три года мы, уговорив овдовевшего Волковича вернуться, скупили акции и вошли на территорию, то пришли в ужас. Оборудование, станки — все исчезло. Трансформаторы были размотаны, с электромоторов ободрана медь, провода и кабели сняты, стены частично разобраны на кирпич, крыши прохудились. Местами, сгнив, упали внутрь цехов деревянные перекрытия. Вся территория заросла бурьяном в человеческий рост. Не верите? А вот у меня тут есть фотографии, могу показать, и фильм на камеру мы отсняли с первого субботника. Моисеенко, оставшись не у дел, через своих знакомых инициировал приостановленную было процедуру банкротства. Конечно, пришлось идти на нарушения, разные там ухищрения, чтобы сохранить хотя бы территорию. Однако уже через год мы собрали первое пианино: буквально на помойке искали недостающие части, но сделали. То-то было радости, вы не представляете. Потом меня привлекли, судили, дали год условно за нарушение закона о банкротстве. Но губернатор нас поддержал, сам приезжал на фабрику, сказал: «Все для вас сделаю, если не бросите выпуск пианино». Дал нам первый заказ: одиннадцать инструментов для музыкальных школ области. Но только в этом году нам удалось выйти «на ноль», производство хотя бы перестало быть убыточным. Три фабрики всего остались на страну из сорока четырех, и наши пианино сегодня — лучшие.

Н

а обратном пути я не преминул, несмотря на протесты Сердечного, на минутку забежать в губернскую администрацию, чтобы повидать того самого председателя комитета по банкротству, который «шил дело» Василькову.

— Жулик. Присвоил фабрику незаконным путем, работает на ворованном оборудовании. Наш комитет гордится, что мы это дело, единственное в области, по неработающей статье довели-таки до суда.

Довели они также Василькова до инсульта, от которого он так до конца и не оправился: лицо осталось немного перекошенным, как от сабельного удара, «корсарским».

Вот уж действительно нашли чем гордиться: другого достойного тюрьмы жулика во всей области не сыскалось, кроме человека, вложившего свою душу в дивный звук нового, невиданного на Руси инструмента, который не стыдно поставить вровень с лучшими зарубежными образцами. В наши-то дикие времена.

Ничего я не понимаю. В музыке.