Москвич Александр Бирюков выкупил имение прабабки и положил начало классу новых русских помещиков

М

елкий московский фирмач Александр Бирюков выкупил поместье своей прабабки в Горбылях под Ярославлем и переехал на постоянное жительство в родовое гнездо. Теперь он пытается привести в порядок усадьбу, в которой много лет была школа (была-была, да за ненадобностью и прекратила существование), разводит лошадей, велит немногочисленным крестьянам, которые, знамо дело, ему не принадлежат, звать себя барином и с удовольствием гуляет по окрестным усадьбам.

Александр Иванович вообще-то коренной москвич, выпускник геофака МГУ, вырос в профессорской семье. Но в сорок лет решил развернуть жизнь, как корабль, на котором он и есть единственный капитан. Сейчас он похож на старого хиппи, а еще больше — на живого Робинзона, обросшего волосами и бородой.

— Москва — мусорная свалка, — убеждает меня Бирюков, жестом предлагая полюбоваться кучей навоза. — Посмотрите вокруг, найдите хоть одну бутылку пепси-колы.

Бирюков вообще считает, что навоз спасет Россию. Это еще первый хозяин имения Арчил Чавчавадзе (брат Нины Грибоедовой) говорил его прабабке. Правда, не усидел Арчил Александрович в глуши — был ветреным грузином, любил свет, карты… Умчался в Париж, а имением оставил управлять прабабку Бирюкову.

Та впоследствии и прибрала его к рукам, то есть в полную свою собственность.

Мы идем по останкам английского парка, такого же заросшего, как сам нынешний хозяин. Александр Иванович показывает покрытый чапыжником пруд (где разводит карасей и даже карпов) и дальше, за столетними дубами, у холмика кургана – едва заметный ров, окаймляющий имение строго с севера на юг и с запада на восток (можно сверять компас).

* * *

На бирюковскую конюшню я пошел поработать. Это, собственно, и есть его будущий конезавод. Четыре чистопородные лошади, жеребец Красавчик и пони.

Кругом — ни заборов, ни стражи. Собаки не встречают лаем в расхристанном дворе. Утром здесь дозволено подавать голос только петуху да птицам на деревьях и еще лошадям из конюшни, ну и, конечно, самому Аркадьичу на обросшей травой телеге без колес.

Аркадьич сидит на козлах в рубашке, как у Боба Марли, в армейской кепке. Забрел он в эти места десяток лет назад, в поисках заработка. Вызвался помочь одной старушке на огороде, да так и остался, получив в наследство покосившуюся избушку да шесть соток. Когда пустую школу с садом купил москвич, Аркадьич был один-одинешенек. Последний могиканин вымершей деревни стал работать на нового помещика, величая его (как тот просил) «барином».

— Дворяне — они ж простые люди, — доносится с козел. — Вон этот, — показывает куда-то в сторону невидимых соседей,— хвастается, что у меня род такой, от Рюриковича. А у самого прабабка в дворовых девках была. Ходила в спальню к барину. Ей родня: «Не ходи, Нюрка, тебя ж никто не возьмет», — так она пятерых в подоле принесла ему, ну он женился на ней, и стала она Анной Степановной Щепиной-Ростовской, княгиней. Все равно ж Нюрка. Порода — она ж не штамп в паспорте…

За обувь я боялся напрасно: конюшня была аккуратно утрамбована засохшим темным слоем, который легко поддевался черенком.

— Вы вот убираете навоз, думаете, мать вашу, дерьмо от Стрелки, — ощерил беззубый рот «ездок», — а на самом деле вы сейчас конюх Ее Величества.

Со слов Аркадьича выходит, что эта рыжая, с белыми пятнами Стрелка попала сюда с подмосковного конезавода, который стоит рядом с дачей первого президента страны.

Однажды Борис Ельцин поутру вдруг спросил у охраны: «Где конь, который мне туркменбаши подарил?». Его повели к соседям. Он шел по конюшне, а лошади все одинаковые, разве что Стрелка отличалась ну особенным шармом: волосы длиннющие, рыжие, глазищи большие, хвост распущен. Ельцин, увидев Стрелку, как набросится на нее со словами: «Вот он — ниязовский». Его пытались упредить, но куда там! Стал Стрелку обнимать, целовать (до жеребца туркменбаши так и не дошел). Ладно, сказала челядь: пусть будет конем. Стрелка стала фаворитом двора. Потом пришел преемник — и справедливость была восстановлена. Стрелке вернули пол и выставили на торги как «лошадь президента». С этой родословной ее купил новый русский помещик Бирюков и увез в Горбыли. Здесь она и родила от уже немолодого пегого буденновца Красавчика.

…Спустившись с телеги, Аркадьич попытался единственной рабочей рукой (правая висела на повязке у груди) перевести этого самого немолодого, но бойкого Красавчика, чтобы я очистил и его стойло. На выходе тот сорвался и резво запрыгал в сторону вороной кобылы Фифы. И, несмотря на малый рост, ловко пристроился к ней сзади. «Краса-авчик, — только и протянул Аркадьич. — Вот природа — никаких слов, рестораций… Все, сделал дело, давай держи его, пока тепленький. А то сейчас опять захочет». Размягший Красавчик послушно пошел под уздцы. Фифа на него даже не взглянула.

* * *

Неподалеку, рядом с усадьбами Волконских, Мусиных-Пушкиных и Михалковых, проживал и штабс-капитан Черемисин, сослуживец Лермонтова и Мартынова. Существует легенда, что это ему поэт посвятил строки: «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть». Черемисин к тому времени уже вышел в отставку и уехал с Кавказа в ярославскую деревню. Местные краеведы нашли какие-то письма. Из них можно понять, что первая ссора между дуэлянтами возникла после того, как поэт потерял в дороге из отпуска посылку отца Мартынова с письмами и деньгами.

В мышкинском музее лежит еще одно письмо боевому офицеру из Санкт-Петербурга:

«Милостивейший государь, Дмитрий Александрович!

Почтеннейшее письмо Ваше я имел честь получить, и не премину переслать желаемых Вами растений, как скоро наступит удобное время. Что касается до пропавших прошлого года кустов, то я в этом совершенно не виноват, и не понимаю, отчего оне могли пропасть, потому что были отправлены хорошего качества»…

— Гвардеец Черемисин превратил имение в оранжерею, — разъяснил Александр Иванович.— У него росли розы, бегонии, фикусы. Да что там — ананасовые деревья выращивали здесь, на Волге!

Похоже, помещик основательно изучает науку о навозе. Вспоминает даже Тимирязева и его лекции об органических кислотах на Высших женских курсах.

Перед конюшней вытягивались рядки кустов картошки, огурцов и помидоров. И чуть поодаль — клубники. «Участок, — Бирюков ведет дальше. — Огород там, у дяди Миши Десантника». И показывает на маленький клочок земли за оградкой.

Помещик не скрывал своего восхищения жившим когда-то здесь стариком. Дядя Миша поселился в этих местах в начале 60-х, после амнистии. Деревенские знали, что по армейской профессии он был и парашютистом, и снайпером, и водителем танка. После войны, отсидев срок (за что — так и не узнали), переехал в деревню и увлекся хозяйством так, что с одного метра земли собирал огурцов больше, чем другой — с сотки. «Урожаи были фантастические, картошка — в середине июня; зимой скотина, объевшись, не могла смотреть на свеклу; весь дом в яблоках, грушах». Директор школы изошелся в зависти, но ничего поделать не мог. Как ни старались пионеры в английском парке, а все равно у дяди Миши урожаи были больше. Потому как знал он секрет навоза.

Помещик подвел меня к дому.

* * *

— Человека нельзя называть разумным, — продолжает он, поскрипывая по некрашеным половицам. — Вот директор школы продал паркет. Зачем?

Внутренний вид дома не соответствует крепкому, патриархальному облику фасада. (Непонятно, правда, как вообще дом сохранился, когда сжигались все дворянские гнезда вокруг.) В прихожей, где недавно толкались школьники, стояло старое зеркало. Видно: хозяин перекрашивает казенные стены, в классе химии поставил ванну.

Бирюков утверждал, что по ночам ходят призраки предков. Наверное, они навещали директора школы, когда он засыпал в кабинете.

— Лучше бы он книжки читал вслух, — стирает пыль с пианино Александр Иванович.

В школьной библиотеке (доставшейся по наследству от дворян) сохранились неразрезанные книги позапрошлого века. На широком столе с кривыми ножками рядом с вековым томиком «Обломова» лежал Доминик де Прадт на французском. «Вот и де Прадт после Венского конгресса говорил: будущее за лошадьми», — заметил Александр Иванович.

В 1819 году француз вычислил, что в ХХ веке будут две сверхдержавы: Россия и Америка. Потому что в этих странах (учитывая ежегодный прирост) будет население свыше ста миллионов человек, которое будет обладать самым важным, многочисленным средством для ведения войны — лошадьми.

* * *

С весны до осени в имение Бирюкова приезжают на активный отдых москвичи и так же, как я, просят Аркадьича выдать лопату — чистят конюшню, детей отсылают в огород. Усадьба становится домом отдыха. «Тогда мы с Аркадьичем барствуем, играем в «гусарочку», ну, конечно, следим за навозом, за нормой».

Иногда Александр Иванович запрягает Стрелку, выезжает в Мышкин, «в управу», чтобы выступить на городском собрании. «Вот текст последней речи»,— протянул он листок бумаги.

Я прочитал:

«О мышкинцы! Идет за годом год,

Меняются тарифы и акценты,

В Кремле и Белом доме президенты,

Неколебимый лишь Чубайс один…»

— Я полагаю, ямб как-то ближе уху нашего человека, — заметил автор.

— У вас тоже отключают свет? — понимающе кивнул ему.

— Да пусть отключают: я ветряк поставлю — и сам себе Чубайс, — резко ответил он, — опасаюсь дури.

Новый русский помещик больше всего боится трубы. Рядом с поместьем тянется ветка газопровода в Европу. Чуть дальше Мышкина лежит труба с нефтью, рядом вкапывается в землю вторая…

Как-то утром помещик проснулся от шума: вся округа дрожала от тарахтенья. Трубу прорвало. Газовая кишка рвется раз в год обязательно, а между ее автоматическими задвижками — полсотни километров: это миллионы кубометров газа. Он, когда выходит, обычно горит оранжевым пламенем, красиво так — с искрами. «А представьте себе, если в безветренную погоду через дырку в атмосферу выйдет вся эта фигня незаметно, не сгорая,— говорит Бирюков. — Аркадьич на заре выйдет покурить… Десять миллионов кубов взрывчатки… Хиросима…»

— Пойду к княгинюшке, — услышали мы голос со двора.

Из окна было видно, как Аркадьич, подхватив узелок, удалялся по тропинке к дубраве. «К какой княгине?» — недоуменно смотрю на Бирюкова. «К Волконской».

Аркадьич как-то шел мимо останков имения Волконских, увидел, что в часовне кто-то распотрошил гроб юной княжны Ольги. Аркадьич собрал косточки, аккуратно сложил их в гробик, перехоронил. Разузнал, что княгине было «осьмнадцать лет», умерла она от удара необъезженного жеребца. Теперь ходит к ней, ухаживает, смотрит на портрет, молится.

* * *

Есть в Горбылях еще баба Катя. Но в список дворовых ни сам помещик, ни его правая рука – Аркадьич ее не заносят. Слишком горделивая натура. Баба Катя жила с двумя мужьями, которых звали (поверите ли?) Петром и Павлом. Павла она бросила сама на пятом году совместной жизни, когда узнала, что тот на тракторе съездил к продавщице из Флоровского. А со вторым — сторожем коровника Петром — жила неспокойно, сорок лет он ревновал ее ко всему свету, пока не ослаб здоровьем. Старость поспособствовала союзу бывших заклятых врагов, и к тройственности этого союза баба Катя заставила отнестись спокойно даже пуританских родственников. «О грехах забыли,—говорит баба Катя, — вместе доживать легче».

Ну разве пойдет такая в крепостные…