В гражданской войне гибнут даже выжившие

Д

ля меня все это началась в начале июля 2002 г. в доме школьного товарища. Тот рассказал, что у бывшего директора Госцирка на льду Игоря Ямпольского живет какой-то бывалый, но опальный серб. Целый полковник. Весь тот день меня не покидало предчувствие чего-то важного. И незадолго до полуночи, не раздумывая, я решил ехать к незнакомому человеку. И тот, по его признанию, тоже весь день чего-то ждал. Это кысмет — предопределение...

Понедельник. Герой

Пора представить героя. Это Милорад Живко Миликич, серб, родился 11 ноября 1956 г. в местечке Душманичи района Приеполе (там, где сходятся боснийская, сербская и черногорская границы). В метрическую книгу занесен в городке Коловрат. Это что же за страна, в которой славянское село, названное от персидского слова «душман» («враг»), стоит у города с именем русского погубителя татаромонголов? Вот и Милорад весь такой, какая его страна.

Мужчина он был красивый, что говорить. Когда-то. Но и за десять дней до смерти был еще очень импозантен. Среднего роста, по-военному коротко стриженый и абсолютно седой, стройный, худощавый, с вечным загаром южанина, почти беззубый, но с ясными голубыми глазами. Походка неспешная, подчеркнуто мужская, спокойный взгляд, скупые жесты, внушительные манеры. И через всю эту красоту страшные складки на физиономии. Как у вурдалака.

Это уже потом, в ходе долгих разговоров, стало заметно, что взгляд то бегает, то просто безумный. Худоба — скорее алкоголического происхождения. И вспышки нервозного возбуждения, сопровождаемые резкой жестикуляцией, уже на второй встрече поломали образ знающего себе цену мужчины, видавшего виды волка.

Впервые я встретил его в кругу новых знакомцев, которых он обрел в России. За накрытым столом внимали его неторопливым рассказам соседи. Узнав о моей командировке в Афганистан, Милорад стал называть меня коллегой. Славянское братство, единая вера, суровая солдатская верность – нехитрый набор дежурных речей Бабурина и Рогозина в тот день не вызывал отторжения. Он исходил от живого участника балканской трагедии, а не от павлина из Думы.

Его истории захватывали деталями, каких нельзя придумать. Он рассказывал, что война не может заглушить голос жизни. Потребность вспомнить на минуту запах векового семейного стола поверх запаха нестираных носков рождала странную близость лютых врагов. Они слушали в окопах музыку детства и юности, когда не слишком задумывались о национальности певца. Радиостанция «Моторола» связывала на время передышки в бою бывших соседей по лестничной клетке.

Благодарные слушатели сочувственно вздыхали. Словом, то был настоящий московский кухонный разговор — из тех, что случаются все реже. Тем же вечером Милорад назначил мне встречу один на один. Позже сказал, что давно хотел рассказать кому-нибудь гораздо большее. Не стал уточнять что, отложил до вторника.

Вторник. Патриот

Мы устроились в кофейне на Мясницкой. Он сразу заявил, что хочет рассказать о себе все, до донышка. Жизнь свою он вспоминал путано и бестолково. Последовательное изложение судьбы Миликича я восстанавливал по записям. Если что не так, пусть родня и близкие меня извинят.

Последняя исповедь была для Милорада вынужденным решением. Последовательно, с крестьянским упорством он испробовал все средства, чтобы спасти себя от прошлого. Соратники, работа, церковь, психолог, семья – везде он пытался найти якорь, мотив для дальнейшей жизни. Он отрицал понятие греха на войне и через пять лет попросил об исповеди первого встречного.

Милорад очень доходчиво показал освоенную на Балканах технологию в масштабе Москвы. «Представь себе, что все должно измениться. В Раменках теперь будут жить только азербайджанцы. Всех татар надо быстро идентифицировать и переселить по правой стороне Ленинградского шоссе. И если кто задержится на левой стороне дольше условленного срока, может уже и не торопиться – живым он оттуда не выберется. И вот это все надо сделать за неделю-другую. И мы в этот срок уложились, будь мы все за это прокляты! (Смеется.) Тебе это покажется бредом, но именно таковы масштабы Приеполе, моего края: сорок на сорок километров, чуть больше территории, ограниченной МКАД».

Утром 21 сентября 1991 г. хорватские отряды самообороны, «зенги», заняли село Борово в Сербской Краине. В ходе «зачистки» села от сербов убиты двое подростков – брат и сестра. В тот же вечер, прихлебывая красное домашнее вино на веранде дома родителей в Приеполе, Милорад Миликич решал свою судьбу. Жизни двух несчастных детей сделали свое дело: в душе Милорада, как в перенасыщенном растворе, начался процесс кристаллизации ненависти, которую он долго еще потом путал с мужеством.

К тому времени ему было 35 лет. Милорад решал проблему лично для себя. Решал он ее вполне в русском духе: если не я, то кто? И решение было неочевидным. Ведь к этому времени он 17 лет отучился, окончил сельскохозяйственный институт в городе Нови-Сад, вошел в руководство одного из трех крупнейших в Южной Европе комбинатов по производству куриного яйца.

Он был счастливым человеком. И счастлив он был спокойным, самодовольным буржуазным бытом. Милорад имел дом-игрушку на дюжину комнат, уже 12 лет как был счастливо женат. Его первый сын, Петер, родился в 1981 г. Второй, Владимир, – через год. Доход семьи превышал 3 тысячи марок в месяц. Он на спор ездил в Италию выпить чашечку кофе. Ему очень даже было что терять. Так почему он?

Шешель, тогдашний кумир Миликича, и ему подобные без труда уговорили большинство сербов, что они должны жить в одной стране. Ее еще предстояло создать, отвоевав изрядные заселенные сербами куски у соседей. В тот день Милорад чувствовал, что он не один. Вокруг него проживали 12 млн сербов, еще 3,5 млн соотечественников могли в случае беды вернуться из-за границы. Да только не вернулись.

Сразу после сюжета о гибели подростков в Борово по телевизору прошел условный сигнал для сбора резервистов. И по всей Сербии утром 22 сентября резервисты двинулись кто на сборный пункт, кто в отряд своего партийного лидера, а кто в бега. Позднее выяснилось, что на сборные пункты министерства обороны пришли менее 20 процентов. Остальные подались к Шешелю и другим продолжателям дела Нестора Махно или дезертировали. Даже у демократического Вука Драшковича были свои отряды. Такое было время.

Фабрика Милорада к тому времени уже сократила производство на 70% и была на грани остановки: закрылись границы Хорватии и Словении — основных потребителей. Его этот грозный признак экономического краха и разрухи не остановил – сердце требовало своего. И оно свое получило: у Шешеля были дисциплина и перспектива настоящего мужского занятия.

На том он и закончил во вторник свой патриотический и в меру честный рассказ. Я пообещал быть в среду на том же месте, если ему этот разговор действительно нужен.

Среда. Калека

В среду Милорад заявил, что намерен довести свой рассказ до конца при любых обстоятельствах. Мне разрешались любые вопросы. В дальнейшем он это подтвердил, хотя и со скрипом.

В Петровац-на-Млаве в тот день провожали резервистов, и среди них Милорада. Родители были против, но он выбрал свое, молодое дело.

Его он видел так: «Кто такие резервисты? Это были (по степени убывания. – В.Ш.) рабочие, строители, автослесари, водители, учителя, врачи, егеря. Сыновей богатых людей в армии не было. Это ведь самый цветущий возраст мужчины – 33—34 года. Еще можно сделать поступок. В этом возрасте еще не поздно себя уважать. Никто не шел на войну, как зверь. На это никто не рассчитывал, это было очень неожиданно. Об этом не предупреждали и не рассказывали. Я потерял 171 человека убитыми из 565. Я всех их помню по именам».

Он это продемонстрировал, битый час вспоминая без особого напряжения десятки имен по подразделениям.

Вскоре у села Товарник он принял боевое крещение в качестве командира роты. Никаких армейских порядков не было, царила партизанщина. Милорада просто выбрали товарищи: он был на четыре года постарше, пока еще не пил и в мирное время имел опыт административного управления.

Вспомнить о том бое он смог главное: сошлись в пять утра на поле спелой двухметровой кукурузы. Не видел ничего, кроме голубого неба. Небо и беспорядочная стрельба. Рассказы воевавших людей показывают, что картина воспоминания о первом бое не зависит ни от образования, ни от жизненного опыта, ни от качеств ума. Всегда главную роль играют незначительные, посторонние детали и представление нереальности происходящего. Когда человек еще говорит себе: этого не может быть, это не со мной. Вскоре все осваивают реальность, иначе – смерть.

У хорватов тогда погибли примерно 15 человек. Это данные самих хорватов, все трупы съели разбежавшиеся по полю сотни некормленых свиней с разгромленной соседней фермы. Сербы устроили перекличку – дюжины не хватает.

Хоронить было некого. Милорад так охарактеризовал эту бесславную гибель двадцати семи людей: «Родным сказать было нечего. Не напишешь же, что вашего сына съела свинья, поэтому могилу указать не можем. Писал, что пропали без вести. В общем, как начали войну, такой она потом и случилась».

Осенью 1991 г. Милорад воевал под Вуковаром, где «горели небо и земля». Заминированные поля кукурузы, пылающее сербское село Мирковцы с разбросанными по улицам трупами жителей, мертвая тишина при въезде их колонны в хорватский город Нуштар – это почти конец всякого движения в его душе. Ненависть текла уже в его жилах.

Колонна доехала до середины Нуштара в полной тишине. Раздался хлопок в ладоши на ратушной площади, открылись ставни. Не очень-то умели еще воевать вчерашние таксисты и маляры. За пятнадцать минут ураганного огня изо всех окон и щелей рядом с Милорадом погибли 63 сербских бойца. Как вышли из окружения, как тащил трупы товарищей, как их потом хоронил, он не помнит. Там, в Нуштаре, он и прошел ту точку, за которой уже не было возврата к прежним взглядам на то, что можно, а чего нельзя. И с этого момента его рассказ все чаще грешил пафосом.

Первого человека Милорад расстрелял за несколько дней до Нуштара. Считалось, что это был насильник и убийца, пойманный на месте. Разумеется, он был хорватом, и следствия не было. Пять дней после этого Милорад почти не ел, но кофе пил литрами. После Нуштара, «мертвого города», как он его назвал, мотивов для расстрела хорватов он особенно уже и не искал. Достаточно было национальности.

Сам этот факт (национальность как повод к расстрелу) Миликич в разговорах со мной признал не сразу. Только на третьей беседе, после второй рюмки, он решился обсудить этот вопрос. Раньше в его рассказе за родительские гены убивали только хорваты. Потом добавились мусульмане. Но почему как сербы — так «отдельные негативные случаи», а как остальные — так «свойства национального характера»? Ему это объяснить было потруднее, чем нашему замполиту ответить, почему Пауэрс — шпион, а Абель — разведчик.

Тут мы перешли к главному для меня вопросу. Кто воевал на Балканах — государства, представленные армией, или народы, представленные партизанскими отрядами?

«Народ. Когда сербов «попросили» из Сербской Краины, да и в Боснии им дали понять, что пора собираться, военные очень быстро сняли мундиры и разошлись по городам. Войну вели со всех сторон добровольцы. Сербские мужчины шли в добровольцы, как кашу пробовали. Кто-то обжигался на первом глотке и дезертировал. Их не судили – не каждому дано, он, по крайней мере, нашел в себе силы прийти. Кто-то держался неделю, кто-то и две. Гораздо реже – месяц и больше. Из 100 человек выдерживали и оставались 10. Это и была сербская армия в то время».

Ну а почему соотечественники Милорада бежали с фронта? Потому, что они «не мужчины», как он снисходительно выразился? Или они поняли, в кого превратятся, и не захотели быть похожими на Миликича? В момент, когда он понял мой вопрос (задержка 5—7 секунд), я не сомневался, что Милорад огреет меня бутылкой, и встал на всякий случай. Обошлось, но ему это стоило известного усилия.

Сама мысль была невыносима: он убил в себе человека ради родины и народа, а они остались чистенькими. Видимо, он давно уже «катал» ее в голове. Часть ненависти к врагам не спеша, но неумолимо распространялась на своих. Ее становилось все больше. Хорваты и босняки из его жизни по окончании войны ушли, но без врагов он уже не мог. Ими постепенно становились сербы, хотя сам Милорад не сказал этого вслух.

В Москве, куда он уехал в 1998 г., от него отшатнулись все земляки, собирающиеся традиционно в кафе у «Молодежной». Он бил их в мгновенно закипавших спорах. По-военному — на поражение, как врагов. Он искал среди русских отличительные признаки особой порядочности, удивлялся, что вокруг него столько приличных людей. Сербы такими не были, он их не простил.

«Ты знаешь, когда я думаю о том, что по одной земле со мной ходит Милорад, мне становится стыдно, что я серб», — это сказал свидетель на свадьбе Миликича.

По моей просьбе знакомые сербы вспоминали о Милораде только хорошее. И находили немало: работящий, чистоплотный, садовод, готовый понять собеседника, без претензий. И готовый убить в любую секунду. Даже за лишнее слово, даже серба.

Четверг. Палач

Он снова пришел. О чем он думал ночью, не сказал. Но разговор начал, как в прорубь прыгнул. Это был перелом, который он загодя готовил сам.

Красивости исчезли, недомолвки тоже. Рассказ обрел простоту протокола. Уже в начале войны белградские «Вечерние новости» дали серию статей «Милорад Миликич, экзекутор». Это надо же было отличиться, чтобы заработать такое прозвище у своих! Я все пытал его: как можно совмещать карательные и боевые функции, да еще будучи офицером?

«Офицеры? Мы были солдатами, даже если носили офицерские звания. Звания доставались в то время слишком легко, и за ними ничего не стояло: ни уважения товарищей, ни боевого опыта, ни семейной истории. Милошевич за одну ночь, когда пришел к власти в 1992 г., поменял 70 генералов, поставив на их место людей, известных ему, но не слишком известных армии. Чего они стоили? Это быстро все узнали».

Были, конечно, исключения, Милорад о них рассказал. «Военные. Сава Коваджич и Велко Влахович – генералы, черногорцы, громкие имена. Упорные и простые, как бараны. Генерал хорват Янко Бабейка преследовал мародеров и убийц из хорватской армии, вплоть до расстрелов. Многие сербы должны быть ему благодарны: он спас жизни огромному количеству мирных жителей.

По рассказам самого Милорада, окончательно он поседел в одну ночь под Церичем. Тогда он ночевал под обстрелом в комнате, где лежали убитые и растерзанные мать и сын, хозяева дома. Просто не мог выйти. А выкинуть тела через окно тоже не решился. Поэтому взаимное зверство принял легко и без колебаний. А зверство это имело свою историю.

С самого начала воюющие стороны на Балканах выбрали опробованную при нацистах методу: запугать мирное население до полусмерти, и оно уйдет само. В Сербию или в Хорватию. Запугивали изощренно: вырезали четверть села, треть семьи, половину кафе. Чтобы остальные рассказали. Одного пленного обязательно отпускали к своим, чтобы все поведал.

Кто это первый придумал, никому не интересно. Даже Милорад, невольно пытавшийся оправдать себя в каждой фразе, признал, что глупо теперь выяснять, кто на день раньше отрезал голову или сжег грудного младенца. Людей, подобных ему, хватало со всех сторон. Труднее было объяснить самому себе, почему он стремился быть впереди в этом соревновании.

Многие способы пыток и убийств, изобретенные на той войне, мне ранее в книгах не встречались. Милорад довольно подробно, хотя и неохотно, описал некоторые. Сам Миликич тоже внес свой вклад в этот регулярно обновляемый «багаж» человеческого рода.

Припомнив подробности своего диплома (методы хранения продуктов, предотвращение гнилостных процессов), он предложил сажать пленных в бочки из-под бензина. Сверху бочку накрывали решеткой, заливали водой, засыпали 3 кг муки. А перед тем наносили на тело жертвы мелкие порезы. На жарком солнце человек вынужден был испражняться в воду, в тесте мгновенно заводились черви и проникали в тело через порезы. Человек гнил и съедался изнутри заживо. Но не быстро – дней за пять. Пленника все это время даже подкармливали.

Я не обольщался, Милорад не со мной, он с собой разговаривал. И рассказы о зверствах хорватов ему уже не помогали. Да, если человека подвесить за руки в прохладном месте и мелко порезать ступни, за сутки вся жидкость из тела стечет. Висеть останется мумия, и это придумали хорваты. Но легче от этого не становилось. «Человека ломает, не он решает, кем станет, коли вступил на этот путь» — так он оценил свое поражение.

Вообще-то Милорад не служил в зондеркоманде. И если у читателя остается впечатление, что он ничем, кроме живодерства, на войне не занимался, спешу разуверить. Большую часть времени, проведенного на передовой, Миликич именно воевал. И для гражданского резервиста он воевал вполне успешно. Просто полицейские карательные функции и военные операции совмещали, как в любом слабом государстве, военные формирования всех соседей, вчера еще певших о «дружбе на век».

В тот вечер он глядел мне в глаза прямо, чудилось даже, что с бравадой. Возможно, это было веселье отчаяния – он шел до конца.

Пятница. Отверженный

На последней встрече в пятницу он казался собранным, все решившим человеком. От пива отказался, поблагодарил, сказал, что многое про себя понял.

В этот день Милорад предпринял последнюю попытку оправдаться. Со значением поглядывая на меня, он давал понять, что дом, этот ключ к системе ценностей любого сельского жителя, искупает все. Любые грехи, совершенные для его защиты, прощены до начала времен. При том, что свой собственный дом до войны он толком вспомнить уже и не мог.

Но те сербы, которые не захотели остаться в его полку, теперь спокойно засыпают без двух стаканов водки на ночь. А он не засыпает. Для самого Миликича главным вопросом со времени его бегства в Россию оставалась неблагодарность соотечественников и крах всех ценностей, которые заложили в него с детства в семье и школе. Он, счастливый человек, в 35 лет оставил дом, любимую жену и сыновей, чтобы могли быть счастливы и другие.

Так было надо, он делал лишь то, чему его учили всю жизнь: кто-то должен был взять в руки оружие, защищая свой народ. И сегодня он сидит в кафе на Мясницкой, потеряв дом, похоронив близких, отяготив сердце сотнями смертей друзей и врагов. Он никого не спас, никто не помог ему. Родные любили его по-прежнему и считали героем. Но то родные. Этого было мало.

Прикуривая сигарету от сигареты, он выразился так: «Жизнь не стоит ни гроша. Но ты забираешь чужую жизнь, а она забирает твою душу. А душа всем нужна. Да, я был и есть сербский националист, пуля в голову. Но они-то все кто?».

До войны все они были лучше. Шешель, единственный в Югославии дважды доктор экономических наук, принимая награду от Тито, бросил ему: «Спасибо, механик» (гражданская специальность маршала). «Такого можно уважать до войны, – вспоминал Милорад, – но скоро я никого уже не уважал. Я считал себя частью народа и через три месяца действовал уже бессознательно. Как эритроцит».

И вот в конце жизни «эритроцит» наконец-то решился ответить за свою жизнь хотя бы перед самим собой. Международного трибунала он не боялся, и в этом я склонен ему верить. Милорада лишь оскорбляло предположение, что его могут судить фарисеи. Но мысль о публичном позоре дознания на родине, перед глазами знакомых людей, была ему невыносима. Он бился в клетке своих диких воспоминаний и, как капризный ребенок или измученный болями инвалид, требовал особого к себе отношения. Убийца ждал помощи ото всех.

А чем тут поможешь? С родиной связи нет. Детям лучше о себе не напоминать лишний раз: в новом обществе такое родство мешает карьере. В Европе он, скорее всего, в розыске, да и чувствует себя в России комфортнее. Сербская диаспора своих изуверов принимает тоже без восторга.

Батюшка в церкви по субботам только трясся от страха и омерзения да талдычил: «Покайся». Разговора по душам с ним не вышло. Пытался класть плитку в подмосковных шабашках сербов (есть, оказывается, и такие). Ровные ряды, монотонная работа — все, как советовал психолог. Не помогло, как и сам тот психолог. Женился в Москве (это отдельная, потрясающая душу история), но вскоре воспоминания догнали его и в семейном кругу.

Только водка, вечная славянская подруга, не покидала его, уверенно ведя к могиле. С фотографии 1993 г. на меня смотрит совсем молодой человек с нежным, почти юношеским лицом. Я не знал такого Милорада. На фото 1997 г. он такой же, как перед смертью. Юноша и старик.

Последнюю встречу назначили на понедельник, с которого Милорад твердо решил начать новую жизнь. Я почему-то засомневался: слишком уж решительно он выглядел.

Понедельник. Свободный

Милорад Живко Миликич, 1956 года рождения, серб, признавший себя в последнем разговоре военным преступником, умер от сердечного приступа на руках своей жены в девять утра в понедельник 15 июля 2002 года на заботливо засаженном им участке в деревне Шаликово.

В России от него остались гора документов на двух языках, фотографии, 11 часов диктофонных записей и сделанная самолично неуклюжая мебель в квартире жены.

На родине от него остались могилы, злая память современников, множество безутешных родственников и огромный пустой дом со множеством комнат. Этот дом отец и родня Милорада построили уже после войны специально для него. В надежде на счастливую встречу. Дом, в котором ему не суждено было жить.

Перед смертью Милорад попытался быть честным с собой. У него это не очень получилось. Но он все-таки попытался.