В

мире пышных монументов, возвышенных, как монологи трагедийных героев, этот памятник — скромное молчание невест в восточном доме. А оно так и есть: камень этот с тремя длиннокосыми девушками стоит в Араратской долине и посвящен невестам, чьи женихи не вернулись с Великой Отечественной. Застыли в базальте три скорбные фигуры, три упрека проклятой войне. Три обиды на жизнь, отнявшую у них любовь. Такое тихое, камерное воплощение великой темы — без панорамы сражений, суровых и мужественных образов. Одна неизбывная грусть.

П

ять лет село Далар, у околицы которого обессмертили красавиц невестушек, ждало своих парней. И каждый год виноградари зарывали в землю глиняный карас с вином нового урожая — солдатскую долю. Приговаривали: вернутся ребята — откопаем и попируем на славу. Ушли в землю карасы сорок первого — памятного, сорок второго — рокового, сорок третьего — сталинградского, сорок четвертого — предпобедного. Там вино бродило. Наливалось силы и крепости. А солдатские невестушки счастливо рдели от думы, что хмельной поток весело зальет свадебный стол.

И вот раскопали к весне виноградные лозы, ветки зазеленели, и пришла радостная весть о победе, и составы пошли с запада на восток — домой. Загуляло армянское село. Гуляло кряду семь дней и семь ночей. Барабанщики отбили руки, щеки зурначей лопались от напряжения. Народ валил на улицу и плясал там, и пел, и даже древние старухи стягивали с головы темные платки, и, размахивая ими, входили в круг, и клали руки на плечи мужчин, и немного стыдливо и с неизъяснимым достоинством вспоминали пленительные танцы своей молодости. Нет, не разучились они веселиться, но научились прятать горе и надеяться. На то, что муж выйдет из окружения — и не из такого окружения выходил; что сын, без вести пропавший, непременно найдется — не из тех, чтоб вот просто так запропаститься; что «погиб смертью храбрых» еще не значит погиб, ибо не может погибнуть человек, если сам того не захочет.

А выходили на околицу часам этак к семи вечера, когда небо начинало смуглеть. К моменту подъезжал автобус из райцентра — «союзтранс» — и привозил пассажиров с тбилисского поезда. Расчет был прост: с фронта возвращались преимущественно поездом из Тбилиси, затем садились на автобус до Арташата, отсюда уже упрашивали шофера подбросить до Далара. Случалось, победители не дожидались рейсового автобуса и кто на полуторке, кто на «студебекерах» добирались до села, где на въезде, у мркаванских виноградников, разрывались зурначи и багрово краснела кожа на сухих ладонях барабанщиков.

Семьдесят один даларец вернулся с того похода, семьдесят второй прислал письмецо, где упоминались «Таганрог» и «Нина», и сельчане поняли, что парень влюбился и остался в России: ну что ж, будет к кому в гости ехать. А семьдесят третьего вообще не было. Семьдесят третий погиб — лежит рядом с подбитым танком, или разбился в горящем самолете, или скошен вражеской очередью. Не вернулся и семьдесят четвертый, и пятый, и шестой, и седьмой, и восьмой, и девятый, так же как не вернулись сто тридцать четыре молодцеватых парня и крепких мужчин, которых, проводив летом 41-го, недосчитались весной 45-го.

Гигантские глиняные карасы, до краев наполненные вином, заговорили торжественными тостами, запели песнями гор и долин, заголосили плачем матерей и вдов. Карасы же, истомившиеся в ожидании хозяина, молчали. Содержимое «перерезвилось», перебродило, переволновалось и налилось гневной скорбью. Эти карасы остались захороненными в саду и унесли в землю горе, чтобы помнила она, не забыла.

Три девушки по имени Карине, Заруи и Гаяне, как три цветка Араратской долины, клонились под ветром печальных военных сводок и вытягивались под солнцем побед. Они ждали суженых с фронта, приберегая для ненаглядных и платки цветастые, точно поле весеннее, и платье нарядное. Вместе шли по воду, неся на плече кувшины. Тут, у родника, в простые слова нареченных вкладывали великий смысл.

— Он никогда не называл меня «любимая», он любил повторять «джана», — говорила Карине.

— А мне он сказал однажды: у тебя глаза такие большие и лучистые, что распахни — в темноте книжку прочту, — смеялась Заруи.

— А мой все молчал, — вздыхала Гаяне. — И чего он молчал?

Небритые старики разгибали спины и подолгу смотрели вслед невестушкам: «Хороша девка для моего сына!». А старухи и вовсе не таились: повстречав у родника, они пускались в длинные разговоры, по-свекровьи учили-поучали и наказывали ждать нареченных. Будто могли и не ждать.

А деревня потихоньку отходила, но все еще не вернулись ни семьдесят третий, ни четвертый, ни пятый…

Совершало солнце свой вечный круговорот. Густел лес. Парилась земля. Дул ветер.

А три невесты, три пленительных созданья Араратской долины по вечерам сходились у родника, припоминали жениховы обещания и клятвы. И ждали, ждали, ждали женихов с фронта.

Село уже справляло чужие свадьбы. Весело надували щеки зурначи, сухие ладони барабанщика трескались от звонких и гулких ударов. А три чудо-цветка прекрасной долины, три стройных тополя армянской земли, три неутешные ивы в ожидании сплетали-расплетали пышные косы.

И однажды, как всегда, пошли девушки к роднику — да так и застыли. Окаменели в памятнике. Журчит струя, стекая в базальтовый треугольник.

Я поклонился этому памятнику зимой. Красивые косы были припорошены снегом. Седые невесты. Но внезапно налетел ветер и смахнул пушистый снег со скорбных фигур.

И словно бы три девушки у родника ожили и по-прежнему с надеждой глядят на дорогу. Ждут.