Чтобы люди не летали, их приходится прибивать к полу

Е

сть в театральной Москве места, в рекламе не нуждающиеся. На премьеру спектакля Камы Гинкаса прессу не звали, но она пришла в полном составе, покорно купив недорогие, впрочем, билеты. Хотя зал был забит битком и без помощи журналистов. Потому как про премьеры в ТЮЗе эпохи Гинкас — Яновская заранее известно — быть событию.

Все ждали завершения чеховской трилогии Камы Гинкаса «Жизнь прекрасна». К «Черному монаху» и «Даме с собачкой» в этом сезоне должны были подверстать чеховский рассказ «Скрипка Ротшильда».

Но Кама Миронович, увлекшись работой со своими третьекурсниками из Школы-студии МХАТа, отложил «Скрипку» до следующего сезона и выпустил спектакль-фантазию по мотивам картин витебского художника Марка Шагала. Давно и успешно работающий в московском ТЮЗе, рядом со студентами Гинкас как будто что-то вспомнил, заволновался и переиначил на свой лад шагаловских летающих людей, все странности и чудеса с картин художника, всегда и везде — в Москве, Париже, Нью-Йорке, во французском Сен-Поль-де-Вансе — рисовавшего свой еврейский Витебск.

Слово «увлекся» в данном случае не носит характера светской сплетни и содержит в себе первозданный, вдохновенный смысл. Потому как только на волне вдохновенного увлечения можно поставить красивый, жестокий, религиозный, философский спектакль, в котором живопись, помещенная в обстоятельства сцены, по законам контрапункта рождает новые ассоциации.

«Господи, Ты, что прячешься в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтобы проявилась моя душа…». В этой молитве художника нет кокетства, как и в спектакле сюжета: из кулисы в кулису бродит человек с петушьей головой и хвостом, сипит обрывками слов лихорадочно-печальное французское радио: «Бонжур, тужур, дежа вю…», хозяйничают погромщики, из-за дощатого забора блеет овца и мычит корова…

Звуки витебского скотного двора и французские слова мешаются легко и естественно, как это и бывает во сне. И бедные черные лапсердаки приходятся как нельзя кстати и для жителей местечка, и для живущего во Франции художника-космополита, по виду мало чем отличающегося от клошара.

…Девушка в нежном платье с белым воротником, заведя руки за спину, старается укусить бублик, который издевательски подпрыгивает вверх на невидимой ниточке — как будто достает луну с неба. Молодожены, как единое целое, залезают в одно пальто и путают руки, кусая яблоко и пудря нос… В этих милых, но совершенно учебных пластических этюдах почти нет актерской игры — ведь на сцене будущие режиссеры, для которых куда важнее построение пространственных композиций, сквозное действие и ударные сцены.

Ударной сценой первого действия стала цитата из детского спектакля Гинкаса «Золотой петушок» — под саундтрек «Personal Jesus» Depeche Mode голым куклам отрывают руки-ноги. Ударная сцена всего спектакля — сжигание экрана, на котором демонстрируется кинохроника еврейской свадьбы: материал, подпаленный по углам, пылает и скручивается, скукоживается к центру, где пляшут и пляшут веселые люди… Гинкас, для которого театр жестокости — не абстрактный театральный термин, а жесткое и годами выверенное режиссерское кредо, и податливую еще энергию заблуждения своих студентов направил в нужное ему русло.

Девушка, прибивающая к полу гвоздями самое дорогое, что у нее есть, проходит по спектаклю тем самым сквозным действием. Сотворив себе кумира сначала из мужчины, а потом из ребенка в обличье одноногой куклы, она, не щадя своих сил и наших глаз и ушей, прибивает их к полу гвоздями — тук, тук, тук! Мужчина выскальзывает из одежды, кукла безвольно заваливается набок. Часы, отсчитывающие время пустой и одинокой земной жизни, стучат под табуреткой, на стене и в самом сердце — тик-так! Молоток, часы, скакалка, петушиные крики задают темп спектакля, а с ним и срок земной человеческой жизни точнее и страшнее иного метронома.

Нищета всех безразмерных пиджаков с толкучки, купленных за еле теплый обеденный кугель, разрастается до огромного рваного пальто, которое, как Бармалей, ходит по сцене и пугает старых и малых. Его медлительные прогулки с помахиванием пустыми рукавами окончательно маркируют спектакль кошмаром, и новых фантазий ждешь уже со страхом. Но вдруг по залу начинают летать свежевыстиранные платья, сорвавшиеся с бельевой веревки, по душному залу пробегает ветерок, и кажется, что отпускает…

Но финал не обещает счастья — только вечный исход. Стайка людей в черном идет, сгрудившись, навстречу шквальному ветру, бредет по кругу, неся под мышкой жалкий скарб. На привале девочка берет веревку и принимается скакать: хоп, хоп! Взрослые, рассмеявшись, тоже берут веревки, которыми еще утром связывали ноги скоту или стопки книг, и изо всех сил пытаются выпрыгнуть из собственных тел — выпрыгивают страх, боль и ужас, случившийся и предстоящий.