В нем все дано — а все остальное требуется доказать

Ж

ене ее студенты подарили на юбилей энциклопедический словарь. Огромный. Однотомный. Ну я, естественно, посмотрел, кто из писателей вошел, кому достался портрет, кому не достался портрет. (Потому что меня всегда очень занимает это: кто сделал карьеру с картинкой, кто — без картинки?)

И вдруг — там статья «Шестая часть света».

Как она вообще вошла? Это ведь не энциклопедическое понятие... Я очень много когда-то шутил на эту тему: она меня еще в сталинской школе достала — эта вечная, точно засапожным ножом откроенная одна шестая...

Потом еще Юз Алешковский сказал блестяще: «Одна шестая часть света — это тьма». Если пригасить привычную освещенность в шесть раз, получится ведь не наша привычная бессолнечная погода, а нечто куда как хуже...

Еще меня раздражали шесть соток, положенные человеку на шестой части света. Все эти наши шестерки слетались вместе — и доставали.

Но пробегаю глазами статью в словаре — и получаю подарок. «Россия — не царство, а одна шестая часть света». Оказывается, это сказал Петр Великий.

И думаю: а еще поди найди в этом не-царстве, на этой шестой части света человека, целиком и полностью отвечающего за свои шесть соток.

В

ообще — как определить размер человека и страны?

Ну размер человека как такового определил Гулливер. Между Великанией и Лилипутией. Дальше мы не читаем, хотя там-то как раз главы пророческие: Лапутяния — это остров японский, гуингмы и йеху — люди инстинктов, открывшие (инстинктом, конечно же!) власть подсознания над собой... Но — так далеко мы не заглядываем. А эту сказку — берем: Великания-Лилипутия, тут побывал, там побывал — и установил размер.

Я вспомнил слова какого-то европейца: «Как хорошо, что я родился в маленькой стране: маленькая страна не может наделать больших глупостей».

Я подумал, что Россия и Америка — два Гулливера-недочеловека.

Потому что один из них не побывал в Великании (это Штаты). А другой в Лилипутии. И отсюда все глупости. От непонимания размера человека.

...Хотя Петр-то как раз в Европе стоял, как Гулливер на детской картинке в книжке. Одной ногой — в Гамбурге, другой — в Амстердаме. Одним ботфортом в одной стране, другим — в другой.

И так ему понравилась эта занимательная, с речками и холмами, жужжащая приводными колесами токарных станков, с чистыми овечками и румяными человечками истинно царская игрушка (Европа-то — большая она? Или маленькая все-таки?), что решил он то же самое на территории России учредить.

Только уж чтобы все большое. И чтобы все — сразу!

Получился — один мой несчастный Петербург возле Кенигсберга. Его охотно примут назад в Европу — с Кенигсбергом вместе.

Итак, Петр — русский Гулливер? Русский в Европе всегда может нахамить, оттого что он такой большой. Вот он входит в кукольный дом. Там очень милые обитатели. Только они больны тем синдромом, что противоположен клаустрофобии.

Агорафобией. Боязнью открытого пространства.

...А Петр? Ведь и Петр (по крайней мере, молодой Петр) был болен агорафобией: его в маленькой Европе смущали высокие потолки комнат. Он не мог уснуть! Ему натягивали полог, чтоб потолок был меньше — как в тереме, как в Кремле. Такой потолок, чтоб до него можно было доплюнуть.

И тогда Петр чувствовал себя в покоях. Где пухлые подушки, пухлые лица, и вот эти... низенькие, как бы припухшие со сна потолки.

Как же он себя на разворотах, в першпективах Петербурга чувствовал? Или заставлял себя просыпаться, вставать, шагать — через «не могу»?

...И как-то все его дело потом обломилось, оборвалось. Расплылось в пространстве одной шестой. Точно Петр дорогу проложил — а она увязла, потерялась, разбежалась по необъятности. Снова, значит, ехать некуда?

И

по нынешним мостовым я иду, как старик, боясь упасть. Это только там возможно, где припухло воровство. Припухло и слегка пузырится... Там, где никто не отвечает за свои шесть соток. И никто не производит на них продукт. Или производит худо-бедно, и продукт его — приблизительный. Значит, все опять выживает за счет земли? За счет нахватанного пространства?

Пространство нахватано и не освоено. Между тем как есть в природе ответственность власти, так есть и ответственность места жительства. А когда этой ответственности нет... значит, по-прежнему — нет свободных людей.

Нет организованных людей. А свободный человек не может быть неорганизованным! Потому что он сам питает свою свободу, он защищает свою свободу, он содержит свою свободу. Он обдумывает выбор — и занимается не тем, что его закрепощает, а тем, что его освобождает.

Он взрослый — этот свободный человек!

...А в России — человек вечно какой-то преждевременный. И не умеет совместить пространство с постепенностью освоения. Обещание — с выполнением. И вечно образуется разрыв между стремлением иметь все сразу — и неквалифицированностью, беспомощностью.

Именно в этот разрыв, кстати, вползла большевистская революция. Пропаганда революции вползла в этот пролом в стене, в разрыв сознания.

Опять получились развал и массовое расхищение.

Д

аже в русской литературе не было никакой непрерывности и преемственности. Только вспышки — такая форма развития. Русская проза XIX века так позволяла себе все, что опередила все времена. Но каждый гений при этом был как хрестоматийный русский куст из «Хаджи-Мурата»: дикий, колючий, горящий, искалеченный — и живой. А растет в довольно-таки голой степи.

Вспышки, бездны и разрывы — величественная, конечно, картина… Но — непрофессиональная. И непригодная для жизни.

Потому что главное в культуре — это все-таки накопление и непрерывность. Ничего вы без них не сделаете! Старые культуры (устойчивые, как старые горные цепи) развиваются накоплением и продолжением.

А в России — все пики, скалы, пропасти. Извержения. Сотрясение земли. И целые пространства, которые не поддаются профессионализации.

П

очему никто в 1837 году не продолжил Пушкина? Почему он оказался таким преждевременным? А с другой стороны — как продолжить его?

Масштабы русские таковы, точно все не замкнуто. Все возникает в пространстве внезапно. Такой внезапности рождения, как Пушкин, — это и представить себе невозможно! Как ни подсовывай к нему Козлова, Баркова, Батюшкова, Арину Родионовну… нет, не получается. Масштаб не тот.

Гоголевская фраза, так торжественно и так часто цитируемая, о Пушкине — «русском человеке через двести лет» — она что-нибудь да значит? Гоголь не о том говорил, что через двести лет все будут, как Пушкин, что русское человечество так разовьется… А именно о непредставимой преждевременности развития.

В нем ведь культура дозрела до цивилизации. И никто не заметил этого!

Некому было? Слишком большая, слишком чужая мысль? И — опять облом...

Я делаю книгу о Пушкине в 1833 году. Он уже написал к тому времени «Не дай мне Бог сойти с ума». А потом, подряд, — «Пиковую даму» и «Медного всадника». Самые гениальные образы безумия, какие я знаю! Самые емкие.

В чем причина безумия Германна?

Пушкин ведь «пишет немца», который накопил уже капиталец. Еще немного — и все будет как положено. А он захотел разбогатеть сразу…

Так Петр захотел построить в Петербурге Европу сразу.

Даже Ленин — я не знаю, какими были его побуждения, — захотел непонятно чего, но сразу! Все поступки — одного пафоса.

Но... ничего невозможно сразу — вот в чем все дело! Не знаю, почему так складывалось, сшивалось, но в России всегда какой-то катаклизм прерывает ее любое накопление. Да нет, знаю, почему. Потому что все время прорывается некая попытка — опередить. Все здесь накапливается, накапливается — и вдруг облом. Из-за попытки опередить!

Я

думал о преждевременности Пушкина. Потом пришла фраза: «Россия — не отсталая страна. Она — преждевременная страна». Потому что это заготовка. А зачем было нахватывать такое огромное количество земли? Может быть, есть в этом какое-то божественное помышление? Эти пространства ведь для мира нужны, а не для России. Это явно — сбережение впрок, территория, заготовленная для всего человечества, где все воды, и все полезные ископаемые, и все леса…

Кстати, есть и другие страны-заготовки. Канада. Бразилия. Вышнего замысла о них мы не знаем.

А и замысел вышний можно принять — или прахом его пустить! Могли быть держава совсем другого порядка и империя совсем другого порядка.

В начале ХХ века, когда в России культура все-таки подобралась вплотную к цивилизации, когда у нас работали великолепные ученые, а не только поэты — ведь и чеховская проповедь, и менделеевская, и докучаевская — она вся была проповедью разумного землепользования и сбережения!

Но нет же: все помыслы были о расширении территории.

И я обобщаю преждевременно. По-русски обобщаю — все крест-накрест. Великая культура здесь все-таки была! Культура была наработана непрерывностью душевного усилия. А вот цивилизация рвалась все время, как паутина.

Цивилизация как следующий шаг культуры рвалась все время из-за этого: «А давайте-ка мы — сразу! Давайте-ка мы — из истории сбежим!».

И вот — до Калифорнии добежали.

Когда я думал об этом, у меня сама собою фраза написалась: «Так ринулись на Восток, как будто хотели отменить само понятие «Азия»…». В Европу не получается? Ну так двинемся на Восток, на Восток…

Так истово, как будто все это станет Европой!

И — широким шагом — до Калифорнии: брать и брать территорию, пока не пришло время отдавать. У меня на Сахалине было это переживание, такое острое… Такое запустение! Такое удивительное запустение!

Особенно коренные народы... Знают, что вымирают, — а такие кроткие…

Едешь: по всей России необъятное пространство — и запустение. В 1960-х вымирали деревни, а теперь — городки. Поселки. Целые зоны человеческой жизни.

Раньше били тревогу: крестьянин сбежал! Теперь, по-видимому, — чиновник сбежал из городков? (И сбежал, только окончательно разрушив другую, предыдущую структуру. Советскую.) Никогда мы не уважали российского чиновника. Но получается, что без структуры здесь никуда? Даже эта скудная, железобетонная, как каркас пятиэтажки, стройность «от Кремля до райкома» лучше, чем бесформенность каждой конкретной в о л и?

П

олучается, что без жесткой формы это пространство не живет? Пока ее не скуешь морозом, эта почва не держится? Что ничего не выйдет из русской истории без заморозков? Что есть только две категории — территория и власть, — между которыми заблудилось русское человечество?

…А это потому что никогда ничего не дотерпливали до конца. Точно и самый русский человек со всеми его достоинствами и недостатками — это преждевременный, предварительный человек. Заготовка.

У Киевской Руси ведь тоже когда-то была опережающая идея по отношению к Европе. Если вспомнить XI—XII века — это была заготовка чего-то совсем другого!

(И надо помнить школьный курс — пайкового, разведенного до консистенции киселя в столовой, но все ж Ключевского: сперва — были раздоры. А уж потом — татары.)

А новгородцы с их вече — что они обещали?

И вечно так: прорыв куда-то — и потом обрыв. Прорыв — обрыв. Прорыв — обрыв... Никакой постепенности. Никакого развития. И этим всегда легко воспользоваться. Совратить то измученную, то изуродованную, то загнанную страну к какому-то отчаянию, к пропасти, к преждевременному прыжку русского преждевременного человека…

...Если до сих пор вся Россия пишет и шлет рукописи в Москву: что ж у нее до сих пор нет другого дела? И единственное ее национальное богатство — муки совести?

Но совесть — сырье и капитал для писателя и алкоголика. А остальным она не то что б ни к чему... Но — нужны другие добродетели.

Взрослого, спокойного, непрерывно что-то производящего человека.

В

се вечно срывается. Взрывается. После взрыва начинаются разговоры об особой душевности… (Потому что — о чем же еще говорить, ежели все снова сорвалось?!) Все живое. Все шевелится. Вечно в процессе рождения — и как-то слишком сыро для жизни.

То есть русский человек есть человек, который всегда как бы не до конца родился?

В этом человеке — все дано. А все остальное требуется доказать.