Про тех, кто 190 лет назад сделал свое дело и теперь может отдохнуть

Г

од ушел — эта некруглая, но весомая дата русской истории потерялась в суете и рутине прошедших двенадцати месяцев. Сама утеря этой даты, невнимание к ней, ее сиротство — ни одной публикации, ей посвященной, я в этом году не встречал — говорит о нас сегодняшних сильнее, чем тонны нравоучительных и обличающих статей. Нам как будто не нужно в собственном прошлом ничего, кроме сталинской тирании и брежневского застоя. Но что-то другое с нами было — что-то такое, чем можно гордиться? И если мы не помним о самих себе такого, то существуем ли мы вообще — как единство, как страна, как нация?

Р

овно 190 лет назад, в декабре 1812 года, русская армия под началом Кутузова подошла к западным границам России. Великая армия Наполеона была уничтожена. Я люблю эту эпоху и ее людей — людей, остановивших Бонапарта, про которого еще сухонький старичок Суворов за пятнадцать лет до 1812 года сказал: «Далеко идет, пора унять молодца!». Я люблю смотреть на их лица на старинных портретах с темным фоном: высокий лоб надменного Барклая, румянец на щеках отчаянного Милорадовича, веющий чуб партизана Давыдова, написавшего бессмертную фразу «Жомини да Жомини, а о водке ни полслова!», спокойные глаза Дохтурова, который, кстати, при небольшом состоянии был большой филантроп и помогал деньгами нуждающимся. При всей разности их личных судеб, положений, темпераментов во всех них, когда глядишь на их портреты, чувствуется какое-то одно, общее настроение. Это люди, не расколотые рефлексией, люди с сильной волей, люди, знающие себе цену. У них хорошо вылепленные, властные лица; их высокие, расшитые золотом воротники упираются в крепко сжатые скулы; у них густые, исполненные витальной силы бакенбарды.

Это были люди, жившие в собственных усадьбах и украшенных колоннами домах в огромной патриархальной стране, еще не загрязненной заводами, еще не изнасилованной политическими маньяками, еще не обпившейся денатуратом, еще не иссушенной бюрократией и не задуренной прессой. В этой наивной баснословной стране в Волге водились двухметровые осетры, а в валдайских малинниках гуляли непуганые медведи. Эти люди между собой говорили по-французски, но считали себя русскими и как русские любили императора Александра, велели делать из льда и снега мороженое и читали по вечерам вслух нравоучительные басни Крылова. В них было удивительное сочетание интеллигентности и свободы, аристократизма и буйства — как в ротмистре Лунине, который, прежде чем стать декабристом, получил золотую шпагу за бородинский бой и на спор проскакал по Санкт-Петербургу голым.

Б

ородино, главное событие 1812 года, было не просто столкновением двух армий — оно было противоборством двух философий. Писать об этом после Толстого для любого автора неловко, но все-таки: всеевропейская армия Наполеона действовала согласно вполне рациональному плану — обойти врага с фланга, окружить, загнать в речку Колочу. Русская армия руководствовалась не столько планом, сколько жизненным ощущением, угаданным Кутузовым. Кутузов не предполагал в этот день никаких маневров, он просто собирался стоять. Вся суть его диспозиции, в которой назывались десятки полков и дивизий, состояла на самом деле только в одном устремлении — во что бы то ни стало устоять на месте. На месте, как известно, стоял Илья Муромец, пока не врос в землю; на месте — на печи — спал Иван-дурак; безвыездно на своих местах — по своим усадьбам да медвежьим углам — жили русские дворяне, любители солить грибы, пить крепкую и брать к себе в дом девок. Русская неподвижность, русская тяжесть, русское нежелание сдвигаться с места — все это каким-то удивительным, слитным образом чувствовал одноглазый старик Кутузов, которого и самого, при его брюхе, никак нельзя было назвать образцом легкости и подвижности. В день перед битвой его возили по полю в тяжелой бричке, которая была так велика, что не везде могла пройти.

В ночь перед битвой русским солдатам, как обычно, подвезли чаны с водкой и предлагали по чарке — очевидцы вспоминают в мемуарах, что солдаты к чанам не шли и пить водку не хотели. Этого возбудителя и утешителя им не нужно было. Они готовились к смерти у своих костров в спокойствии и трезвости. Когда по расположению полков возили икону Смоленской Божьей Матери, вся армия встала на колени, включая главнокомандующего. Когда Кутузов с колен встал, кто-то из офицеров увидел высоко в небе орла и закричал радостно: «Орел летит!». Представим себе яркий день, раннее утро, сотню штабных офицеров в зеленых мундирах с лентами через плечо, которые, закинув головы, напряженно следят за полетом орла — предвестника победы... В этой сцене есть что-то, напоминающее античные барельефы, — ощущение строгой доблести.

Ядра в этот день летали над полем столь плотным потоком, что сталкивались с огнем и грохотом и вырывали в земле ямы. Генерал Милорадович, которому через тринадцать лет предстоит быть убитым на Сенатской площади декабристом Каховским, ездил среди летающих ядер яркий и пестрый, как на празднике, — в мундире, расшитом золотом, и со шпагой, усыпанной брильянтами. От золотого шитья и брильянтов Милорадович в пороховом дыму весь сиял и блестел. Солдаты говорили ему про непорядок, возникающий от артиллерийского огня, а он весело уверял их, что в этом непорядке и кроется порядок: «Я люблю порядок в непорядке!». Военный министр Барклай тоже ездил по полю, но с иным видом — он ездил меж летающих ядер со своим обыкновенным холодным выражением лица, как можно ездить с инспекцией на параде. Будущий покоритель Кавказа Ермолов, в день Бородина бывший генералом при Кутузове, назвал Барклая «ледовитым». Чем могли кончиться такие прогулки под ядрами — участники этих прогулок, несомненно, понимали. Тела не оставалось. Генерал Кутайсов, командующий русской артиллерией, был убит прямым попаданием ядра, а его лошадь прибежала в штаб без седока, забрызганная кровью и мозгом.

Подобно героям античных сражений, русские офицеры в этот день творили подвиги, как будто специально предназначенные для батальных полотен и страниц эпических хроник. Молодой генерал Ермолов повел в штыковую контратаку три полка, причем эти три полка бежали вслед за Ермоловым вверх по склону. Штыковая атака бегом вверх по склону — такого еще не бывало. Тот, кто не понимает, что в этом удивительного, пусть представит хотя бы вес длинного (со штыком — чуть ли не метр восемьдесят), тяжелого старинного ружья у себя на руках. Генерал Лихачев на батарее Раевского, уже занятой французами, занятия батареи недругом признавать не хотел, ринулся на врага со шпагой в руках — и был захвачен в плен полумертвый от ранений и в плену умер.

Воля устоять владела в этот день тысячами людей, одетых в форму русской армии. Это не просто слова, не громкая декларация, а факт. Когда ядро попало в ногу графу Багратиону и разворотило ее, он должен был слететь с коня по всем законам физики и по всем понятиям о том, что может выдержать человеческое тело. Но он остался сидеть в седле с прямой спиной и недрогнувшим лицом, потому что не хотел смущать своих солдат падением. Очевидцы этой сцены пишут, что Багратион побледнел, но все равно сидел в седле, а затем стал терять сознание и сползать по боку лошади. Это падал с коня уже не генерал граф Багратион, сознание которого отказывалось признавать рану, — а только его разбитое, лишившееся управления бессознательное тело. Еще более потрясающий случай произошел с адъютантом Милорадовича Бибиковым, который указывал направление атаки правой рукой. Руку оторвало пролетающим мимо ядром. Бибиков показал направление атаки левой рукой и упал только после этого.

В

ойна 1812 года полна такими удивительными сценами — в этих сценах облик «поколения 1812 года» возникает с потрясающей силой. Все эти подвиги и сцены рассказать, конечно, невозможно — но вот еще две. Генерал Неверовский, прежде чем вести свою построенную в колонну 27-ю дивизию в атаку, которая должна была кончиться гибелью чуть ли не двух третей того, что теперь называется «личным составом», желая иметь свободу движений в бою, снял треуголку, отдал ее адъютанту, расстегнул мундир и верхние пуговицы бывшей под ним тонкой батистовой рубашки. Эта дорогая тонкая батистовая рубашка, которую спокойно расстегивает генерал, стоя под огнем во главе колонны на зеленом поле посреди чистой, свежей, идиллической России, — многого стоит. Атаку генерал пережил, но погиб год спустя, в 1813 году. А вот и вторая сцена: очевидец рассказывает, что, проезжая Бородинским полем в разгар боя, он увидел молодого поручика, сидящего, прислонившись спиной к кустам. Поручик был в крови и при этом спокойно читал «Юнговы ночи». На вопрос, что он тут делает и почему не зовет санитаров, поручик отвечал: «Я свое дело сделал — теперь могу и отдохнуть».