Дочь автора «Щита и меча» о «Господине Гексогене» и его авторе

К

ак-то, года три-четыре назад, я прилюдно, не понижая голоса, сказала, что Александр Проханов пишет, несмотря ни на что, хорошо, ну, что называется, умеет, — и зависла неловкая пауза, как бывает, когда кто-то сморозил глупость. В те годы упоминать имя этого писателя в приличном обществе считалось предосудительным, и моя реплика воспринялась если не выпадом, то явной бестактностью. Мне следовало смутиться, что я и сделала.

И вдруг ситуация поменялась в корне. Те же, кто буквально вчера Проханова осуждал, им брезговал, стали с тем же энтузиазмом его славить, превозносить, находя параллели его дарованию не только среди отечественных классиков, но даже среди мировых. Поворот такой, на сто восемьдесят градусов, вызвала публикация нового его романа «Господин Гексоген», оказавшегося в числе бестселлеров и получившего престижную премию «Новая лучшая книга».

Что же случилось? Автор изменился настолько, что прежние недруги, былое великодушно простив, забыв, впустили его в круг единомышленников? Непохоже. Газета «Завтра», где А. Проханов как был, так и есть главный редактор, осталась на тех же позициях, а каких — известно. За это после путча ее и запретили в бытность, когда она называлась «День». Но после, открыв клапан всему, в том числе и порнографии, сочли, что ли, безвредным голошение бесноватых, оказавшихся, верно решили, в таком меньшинстве, что-де пусть. И в каждом номере газеты появлялись и появляются прохановские передовицы — писание романа его не отвлекло, — иной раз чудовищные по сути, но всегда мастерски сделанные, что не заметить специалистам из того же литературного цеха было трудно, между тем они не замечали, отказывая тому, кто придерживался чуждых им взглядов, абсолютно во всем.

Нет, не Проханов изменился, а именно те, из другого лагеря, и тут есть объективные причины. Во-первых, на фоне стряпни донцовых–марининых, скучных мерзостей Т. Толстой, «посмодернистской» невнятицы объявленных модными авторов, чьи личности заретушированы настолько, что не угадывается даже их пол, писателя с собственным, незаемным лицом, явной гетеросексуальной, то есть нормальной ориентацией и, извините, с позицией, которую он готов защищать, биться насмерть хоть с кем, замалчивать больше было нельзя. «Господин Гексоген» прогремел, как выстрел.

Читатели, соотечественники, закормленные развлекательным суррогатом, ждали, видимо, когда же с ними заговорят всерьез. Без уловок-ужимок шоуменов, затасканных по тусовкам. Страстно, с беспощадной правдивостью. Про то, что сейчас, что составляет нашу жизнь с ее надеждами, миражами и каждодневными, ставшими будничными кошмарами.

Среди почти поголовного отступничества прохановская вера, исступленно-раскольничья, истовая, с элементом бесовства, может обратиться в соблазн, опасно влекущий. Вопрос: что же случилось в стране, в обществе, если позорный грех антисемитизма спускается как «мелочь» — типа бородавки на лице?

Где вы, либералы–демократы, способные черносотенцу противостоять, сразиться с ним на том же литературном романном пространстве, в тех же масштабах — с эпическим замахом? Вы уступили ему дорогу. Он вырос, поднялся, потому что вы, жалкие, забились по норам. Изолгались, предали заветы российской интеллигенции — говорить правду, невзирая ни на что. И если вас в очередной раз прихватят за глотку, уже прихватывают, сочувствия не дождетесь. Заслужили.

Р

оман «Господин Гексоген» я прочла с запозданием, когда уже все, кому не лень, о нем высказались. Но как-то само по себе возникло название: «В России остался один инакомыслящий писатель, и тот антисемит» — и потянуло за собой остальное. К моему удивлению, рецензию и напечатали, и перепечатали, и «вывесили» в интернете. В редакцию, где она появилась впервые, начались звонки от читателей, мне пересылали их письма — выходит, я что-то задела в людях, и это «что-то» относилось даже не столько к роману, сколько к стране, откуда мы родом.

Но зашифрованной осталась фраза, с которой рецензия начата: «Как-то, в далекие уже времена, я услышала от одного из классиков советской литературы, что хотя преимущества социализма бесспорны, но литературных сюжетов при капитализме больше». Я скрыла, что цитировала своего отца, писателя Вадима Кожевникова. И то, что он всплыл в моей памяти в связи с Прохановым, было отнюдь не случайно.

Д

ело в том, что опять же давным-давно, отец был еще жив, я его ревновала вот именно к нему, Проханову, к Саше, как тогда его называла. Хотя, кажется, сама же их и свела, но врать не буду, не помню. Мало ли кого и с кем я сводила.

Почему из всех тогдашних «молодых» папа выбрал Сашу, понимаю. Прежде всего отца пленило сходство их писательского почерка: метафорическое изобилие, утяжеленность фразы, где вычурная описательность затемняет мысль, смысл. Но папа так стал писать в последние годы, в силу конкретных, исторических, так сказать, обстоятельств: ну чтобы не проговориться, не выдать себя. Когда установки изначально ложны, детали, пусть и художественно безупречные, отдельно от текста не существуют, и меркнут эти алмазы от фальши, неправды заданного, заказного сюжета.

Если пафосно, я не прощаю и не прощу советской власти убийство дара моего отца. Сам-то он уцелел. На посторонний взгляд, даже преуспел. Но какой ценой, я-то знаю.

Но вот почему Саша? Зачем он-то ступил на дорогу, вымощенную убиенными в зародыше талантами? Сталин сдох давно, ни тюрьма, ни расстрел уже не грозили не подпевающим фальцетно подлому режиму. Государство любить себя отучило и уже не ждало тут не только искренности, но даже притворства угождений из страха. Монстр из кровожадного пугала на глазах превращался в беспомощного маразматика.

Честно сказать, я люблю свое время, названное «застойным». Оттуда вызревала свобода, пусть в деле еще и не обнаруживаемая, но вынашиваемая уже в шутке, в озорстве. Как там у Ключевского? Батыя победило поколение, у которого в генах уже не было ужаса перед татарином. Шел процесс накопления, исторический процесс, но его оборвали искусственно, абортировали. И вот результат.

Проханов, я помню его в период их дружбы с Маканиным, был наш, а не их, стариков, искалеченных Сталиным-Батыем. И что, почему его к ним потянуло?

Началось с публикации «Дерева в центре Кабула», где он открыто, с некоторым даже вызовом, оторвавшись от сверстников, рухнул в объятия литературных аксакалов, еще почитаемых, но таких уже дряхлых, как и власть, выдоившая их. Что ему в них импонировало? Привилегии, до раздачи которых мы, тогдашние молодые, могли элементарно не дожить? Ведь действительно, нас при «застое» никуда «не пущали». И правильно, у нас с ней, с этой властью, не было и не могло быть родства. Их казенные «Волги», пайки, награды, вдеваемые в лацканы трясущимися руками полутрупов, — это что, действительно приманка? Нет, считаю, Саша Проханов клюнул все же не на это. Как глубоководная рыба, он задыхался в мелководье с пескарями, травящими анекдоты. Ему, верно, нужен был совершенно другой масштаб, а ждать, дозревать не хватило терпения. Вот и выхватил эстафету, знамя, чужое, заплесневелое, надеясь на что — что оно засияет в его крепких, мускулистых руках?

Н

а отцовские раны, куда я, дочь, соль сыпала, наконец-то пролился прохановский елей. При их встречах, общениях я не присутствовала. Образовался как бы параллельный сюжет: я с папой вдвоем, и в основном мы бранимся, а с Сашей вижусь в компаниях, весьма разношерстных.

Кстати, фотография сохранилась, групповая: застолье в ЦДЛ. Там Миша Озеров, сын знаменитой Мэри Лазаревны, заведующей отделом прозы в журнале «Юность» и при Катаеве, и при Полевом, и при Дементьеве, обнимает жену Проханова Люсю. Александр Андреевич, ну как вы это стерпели? Почему не кричали: смерть жидам! И уж гарантирую, что, если бы Кожевников, ваш покровитель, хоть раз почуял бы в вас зловоние антисемитизма, вы бы летели с лестницы нашей дачной крутой. Да, знаю, что говорю. Я все же дочь своего отца.

…Он умер в 1984-м. Повезло.

Были поминки у нас на даче. Что удивительно: Саша Проханов и тут оказался среди аксакалов — Маркова, Чаковского, Верченко, за столом, накрытым в кабинете у отца. Те, кто поплоше, и я вместе с ними, приспособились кто где. Как-то не до церемоний было.

А между тем весьма символично: советские вельможи в папином кабинете венчали на царствие престолонаследника, преемника великодержавных традиций. Тогда, на поминках, верно, и ударили по рукам: Проханов был, как узнала потом, из первых кандидатов на пост главного редактора журнала «Знамя». Но началась перестройка.

Ах, раззудись плечо! На Руси любят такое, период Смуты, возможность припомнить всем все. Проханова сразу же занесли в расстрельные списки. Тут уж сверстники постарались, дружки бывшие.

Разумеется, не Маканин, он птица другого полета, помойкой брезгует. А вот воспитанные в холопстве, коли шанс выдался, мстят с наслаждением, изобретательно, с оттяжкой. «Либеральная общественность» — вот кто загнал Проханова в угол, подтолкнул к сволоте. Сволота-то и наградила его, как сифилисом, антисемитизмом. Нет, Саша, я верю, что, когда мы дружили, ты не был таким.

Проханова вынудили, загнали на баррикады «Дня»–«Завтра», откуда он начал без разбора по всем палить. И мне тоже досталось.

П

омнишь, Саша, я тебе позвонила как старому другу, когда наша семья, прожив девять лет в Женеве, вернулась на родину? Разговор наш с тобой состоялся аккурат перед вторым путчем. Хотя о чем я? Разговор собеседников предполагает, а ты говорил один. И твоя речь, твой мне приговор, застряли в памяти слово в слово. Ты назвал меня изменницей, предательницей памяти отца, осквернительницей. И еще пригрозил, что, когда придут «наши», мне не поздоровится: враги-де подождут, а вот предателями в первую очередь займутся.

Живописал узорчато, что уготовлено мне и как. Но ты ведь ошибся. Если переворошить мною написанное с семнадцати лет, от первой публикации по сегодня, я в «вашей» команде не числилась никогда. Да и вообще ни в чьей. И меня ты, Саша, не напугал, я тебя пожалела: опять «ваши»-«наши», сплошной мордобой. Мне, обывателю, мирному жителю, Вечному Жиду, скучны, надоели разборки-погромы. Тошнит, извини.

И, Проханов, не лукавь: ты называешь себя «последним солдатом империи», но, если бы она не развалилась, получил бы наверняка и генеральские погоны, и «Волгу»-дачу-кремлевский паек, и возглавил бы толстый журнал, но как писатель ты бы кончился, умертвив в себе Божий дар.

Как ни ругай гласность, но без нее и ты, и мы все пропали бы окончательно. Благодаря гласности ты не сошел с ума, не пустил себе пулю в лоб, а написал роман, востребованный временем.

А что еще важно, знаменательно: автор «Господина Гексогена» — это не прежний Проханов. Не тот, с кем я дружила когда-то в юности, и не тот, кто меня после проклял. Он именно — ничей, потому-то его все и услышали. Не зюгановский — в романе физиономия лидера коммунистов похожа на плохо слепленную пельменину, не «либеральный», а просто человек, просто личность, испившая свою горькую чашу под названием Жизнь.

И в этой жизни, кто уроки ее воспринял, сделал выводы соответствующие, неминуемо, неизбежно становится Вечным Жидом. Как Жид Жида вас, Александр Проханов, приветствую и желаю всех благ.