Ч

еченская война с самого ее начала и до сегодняшнего дня характерна тем, что противостоящие стороны неадекватно оценивают друг друга. Сплошь и рядом в этом конфликте предполагаемое, кажущееся выдается за действительное, невозможное считается возможным.

Дудаев был уверен, что для обретения суверенитета Чечни в начале девяностых годов наступил подходящий момент: только что распался соцлагерь, распался СССР, теперь, полагал он, если как следует надавить, Россия Чечню отпустит. Он не понимал, что в истории существует некая предельная норма распада империй и что предел такого распада уже был достигнут сполна до того, как он поднял свой народ на борьбу.

Ельцин, в свою очередь, был уверен, что в две-три недели чеченский бунт будет подавлен. Он исходил из количественных соотношений сил и средств, не понимая, что в данном случае прежде всего «работают» соотношения качественные, внутренние, соотношения духа. Нездравомыслию лидеров сильно поспособствовала моральная поддержка народных масс, которые и там, и тут в своем большинстве жаждали безусловной победы.

Результат – горы трупов.

Был момент, когда, казалось, обе стороны осознали свои ложные уверенности, — усилиями генерала Лебедя, да будет пухом ему земля, бойня остановилась. Однако неразумная война породила неразумный мир. Ни Грозный, ни Москва не позаботились о том, чтобы мирное соглашение предусматривало меры, гарантирующие невозобновляемость военной конфронтации. Ельцин и Масхадов подошли к делу упрощенно, поверхностно, не заглядывая ни вдаль, ни вглубь. Серьезные опасности торчали на виду, били в глаза, но их не замечали.

А Чечня уже праздновала победу. На самом деле это был праздник недальновидности. В непомерно возбужденных мозгочках некоторых полевых командиров родилась идея создания великой Ичкерии — Чечня напала на Дагестан. В ответ Москва решила не только освободить Дагестан от бандитских формирований, но теперь уже наверняка и окончательно задавить, задушить всякое сопротивление внутри самой Чечни.

И опять в результате — горы трупов. Последняя гора трупов только что выросла в Москве: пятьдесят чеченцев, сто двадцать москвичей. Фактически сложилось диалектическое кольцо: Чечня, не способная одержать в этой войне победу, оказалась и сама непобедимой.

Чеченскую ситуацию невозможно осознать адекватно реальности, если на нее смотреть только со стороны. Надо видеть сложившееся положение изнутри чеченского общества.

Да, чеченские боевики добиваются невозможного, и в этом — их трагическая ошибка. Однако при этом надо иметь в виду: то невозможное, которого они добиваются, не воспринимается в чеченском народе, во всяком случае в значительной его части, как что-то дурное, недостойное, преступное. Это невозможное не является чем-то подлым, несправедливым, излишним для чеченцев, для чеченской души, для чеченского самосознания. Это желаемое невозможное. Тех, кого мы справедливо считаем бандитами, они справедливо считают героями. Однозначной справедливости в данном случае быть не может. Тут мы имеем дело с очень сложным явлением. И никакими боевыми операциями эту сложную правду невозможно ликвидировать.

Из этой ситуации нет другого выхода, кроме переговоров с боевиками, которых чеченцы уважают, а мы ненавидим. А поскольку сейчас уже нет единой Чечни, а есть Чечня Кадырова и Чечня Масхадова, переговорный процесс еще более усложнится: потребуются переговоры между представителями двух частей чеченского сообщества для выработки единой компромиссной позиции в переговорах с Москвой.

Именно потому, что эту войну начали очень просто, бездумно, заканчивать ее будет очень сложно. И теперь самое главное — ни в коем случае эту сложность не упрощать. Сложную ситуацию надо решать сложными методами, действуя одновременно в нескольких, порой даже прямо противоположных направлениях.

Самый страшный, самый непростительный грех, который мы можем допустить и уже допускаем, — это грех упрощения.