П

ервый фестиваль «Новая драма» скорее подчеркнул острую тоску по современной российской пьесе, чем явил эту пьесу воочию. Может быть, такому ощущению способствует простая причина: самые яркие новые пьесы – «Пластилин» Василия Сигарева («Центр драматургии и режиссуры»), «Ю» Ольги Мухиной (МХАТ им. А.П.Чехова), очень современный, хоть и по роману Гончарова поставленный, «Облом off» Михаила Угарова («Центр драматургии и режиссуры») – уже пережиты Москвой как премьерные. «Новая драма» завершится 3—4 июня спектаклем Малого драматического театра (Санкт-Петербург) «Московский хор» по пьесе Людмилы Петрушевской (постановка Льва Додина) на сцене в Камергерском. Но главные плоды первого фестиваля явит второй. По принципу озимого сева...

«Я

отдам десять Шекспиров за одного современного автора со всеми его недостатками», — говорил французский драматург Бернар-Мари Кольтес, и под его словами готовы сегодня подписаться многие, желающие видеть на сцене отражение окружающей действительности.

Театр органически не может и не должен приближаться к ритму новостей из интернета, мгновенно и адекватно отслеживая и осмысливая изменения, происходящие с человеком и миром. Поэтому за одного молодого и небитого всех имеющихся битых отдают.

В поисках небитого уже несколько лет живет российский театр...

Ф

естиваль «Новая драма», организованный в этом году ассоциацией «Золотая маска», чеховским МХАТом, Министерством культуры РФ и центром «Документальная сцена», зовет живых. Всех, кому есть что сказать про сегодняшний день не мертвым языком постмодернистской стилизации, а языком каким-то другим, настоящим.

Сказать, что новых пьес мало, нельзя. Их очень, очень много. Отборщики теряют зрение. Громкого «ах!» пока не случилось, но лиха беда начало. Нащупывание нового языка только начинается.

Поскольку возрождением современной драматургии в России первым озаботился Британский совет, он и задал первоначальное направление движения новым пьесам. Техника, в которой работают современные английские драматурги и которую привили несколько лет назад на российскую почву, называется verbatim, «дословно».

Основу такой пьесы составляют интервью, взятые драматургом у реальных людей, расшифрованные и немного поправленные. Немного – потому что охудожествление, вторжение в живую ткань жизненной правды техника «вербатим» считает не слишком уместной и оправданной.

В результате большинство показанных спектаклей и прочитанных пьес (в рамках фестиваля проходят театрализованные читки текстов, еще не нашедших своего режиссера) носят отчетливо социальный характер и обязательно отсылают к документу, ставшему основой для пьесы.

«Рождество 1942 года, или Письма о Волге» Ивана Латышева, ученика Григория Козлова (ТЮЗ имени Брянцева, Санкт-Петербург). За основу взяты реальные письма из немецкой армии, попавшей в кольцо окружения накануне Сталинградской битвы. Их писали люди, предчувствующие смерть, но зомбированные не до конца. Поэтому садовник Ганс, сидя в окопе, способен восхищаться русским черноземом: «Вот бы домой такого…» Если Латышев хотел показать уникальность документа – это ему удалось. Проявить режиссерские качества в процессе читки писем было негде. Да и остранение актеров я бы назвала скорее недопрочувствованием материала.

Хотя, возможно, это чисто мужской подход.

Совсем другое дело – «Солдатские письма» челябинской мастерской «Бабы». Четыре актрисы читают письма парней из армии и письма их подруг и матерей. Социальность? Да. Но их интересуют не подробности быта, не смакование ужаса, с одной стороны, и слез — с другой, а взаимоотношения родных людей, оказавшихся далеко друг от друга, чувства сотрудниц военкоматов, инвалидов срочной службы, женщин-военнослужащих.

Их герои – люди из глубинки, потому что оттуда забирают без всяких разговоров. И с больницами, в которых можно пройти обследование и откосить, в глубинке негусто.

Тоска в этих письмах – среднерусская, покорная, русской классической литературой обжитая, но, видно, еще не до конца. Те же четыре актрисы, что читают эти письма, привозили в Москву спектакль «Дворовая девчонка» про быт и нравы женской колонии строгого режима. Но так высоко, как в «Солдатских письмах», они еще не поднимались.

Зато одна из челябинских «Баб», Юлия Резниченко, участвовала в читке другой пьесы про тюрьму — «Мой голубой друг». Написала ее женщина в заключении. Екатерине Ковалевой сидеть за убийство еще четыре года – пропорола мужику по пьянке горло саблей. За главную героиню, 30-летнюю Настю, читала Ингеборга Дапкунайте, после обсуждения убежавшая на самолет. «Мой голубой друг» можно называть тюремным фольклором, спекуляцией на жаргоне, на уголовной эстетике. Но это очень хорошая пьеса, имеющая право идти в любом, в том числе академическом, театре, потому что в ней есть то, чего нет в большинстве современных пьес, – подлинность чувств и аутентичность ситуации.

Нельзя сказать, что авторы «черных» современных пьес спекулируют на темах гомосексуализма, наркомании и одиночества, но мысль «от безделья все это», нет-нет да придет. В «Моем голубом друге» гораздо большее значение приобретает мотив Рока, Судьбы – проявляются черты высокой трагедии, где пафос и искренность самостоятельно и гармонично делят территорию и случается пресловутый катарсис благодаря или несмотря на полновесную тюремную сентиментальность и блатную атмосферу.

Профессиональные драматурги, навещавшие автора в колонии, говорили о том, что Екатерина Ковалева очень похожа на Евгения Гришковца, – женская колония, ничего не поделаешь, многие похожи на мужчин.

За перо она взялась, ознакомившись со сборником пьес «Любимовка. Майские чтения-2000». Женщина-рецидивистка, принужденная беспрекословно подчиняться «мусорам», вставать и ложиться по звонку, ходить в баню раз в неделю, сказала профессиональным драматургам: «И это – пьесы? Да я лучше напишу». И написала.

Черт его знает, почему русскому человеку так необходима внешняя несвобода в качестве противовеса собственной свободе духа, мысли, слова? Осмыслением этого парадокса «Новой драме» еще предстоит заняться.