И переступив 60-летний порог, он был молодым человеком. Его Ватсон был очень нашим, словно пришедшим со страниц чеховских рассказов

Д

ень был обычный, о чем свидетельствовали новостные выпуски. Шутил по поводу натовского Дома советов Путин, органы искали след очередного публичного акта вандализма, наотмашь гуляли пограничники. И лишь в заключение, привычная «картинка» дня обрывалась горестной вестью, во многих домах принятой близко к сердцу: ушел Виталий Соломин…

На экране он появился в разгар оттепели в облике «неправильного героя»: интеллигентного молодого человека, студента, немного шалопаистого, подтрунивающего над собой и над другими. В фильме «Женщины» его Женя был «сыном» целого поколения — того, которое после лишений, военных бед и каторжного труда мечтало о чистом будущем для своих детей.

Первой его большой ролью в Малом стал Чацкий. И публика, особенно женская ее часть, стоя приветствовала кумира. Казалось, все ему дается легко. Актером стал без особых мук. Не рвался с детства к рампе. Скорее волей случая — вслед за успешным старшим братом. Потом работал в театре, которым руководил брат. Но к ролям, собственным постановкам шел мучительно трудно, и никто не мог попрекнуть его особой протекцией.

Наиболее яркие характеры на сцене — в «Мамуре» с Еленой Гоголевой, в «Заговоре в Фиеско», в «Ревизоре». Он азартно купался в стихии бурлеска Хлестакова. Фиеско — главная роль в одном из лучших спектаклей Дома Островского. Режиссер Леонид Хейфец отзывался о работе Соломина в самом почтительном тоне.

Его актерское дарование было особым. Он органично умел быть смешным и грустным чуть ли не одновременно. Смешивал в непривычных пропорциях соль с сахаром. Близкие рассказывают, что как истинный актер он мучился комплексом несовершенства. Доказывал, что может играть и Гоголя, и Сухово-Кобылина, и Конан Дойля, и Горина. Доказывал не кому-то — себе самому.

40 ролей за 40 лет. Сорок сороков.

Он был разный не только на сцене. Искрометно веселый и сосредоточенно-мрачный, нежный, отзывчивый и неприступный. В театре многие чувствовали дистанцию «громадных размеров», которую он сам устанавливал. Но невидимая граница в ответ на искреннее движение души немедленно рушилась. И прорвавшие эту черту попадали в плен встречного потока: обаяния, искреннего дружеского участия.

Он и переступив 60-летний порог, был молодым человеком. Жил в безумном ритме, сохранял блеск внешней формы. Когда в театре отмечали юбилей, виртуозно танцевал, легко садился на шпагат. Точно так, как в мюзикле «Свадьба Кречинского», поставленном и сыгранном им с азартом (в спектакле пел всегда вживую, был не только музыкально одарен, но и хорошо образован).

К сожалению, для актера подобного универсального дарования в репертуаре Малого театра находилось не так уж много ролей.

Поэтому он охотно брался за антрепризу. Последняя роль — в спектакле Леонида Трушкина по пьесе Горина. Он играл, как всегда,— выворачивая себя наизнанку, потрясая зал почти мочаловским темпераментом. Мало кто догадывался о его болезни, о давлении, зашкаливающем за 200. О репетициях с гипертоническим кризом. До ночи. Без скидок.

Англичане признали его лучшим Ватсоном. Но Ватсон его был очень нашим, смущающим стальную прозорливость и самоуверенность

Холмса мягкой иронией недотепистого, рассеянного, словно пришедшего со страниц чеховских рассказов доктора.

Его киногероям — Роману Улыбину из «Даурии», Николаю Устюжанину из «Сибириады» и, наконец, женатому энтээровцу из «Зимней вишни» — не очень-то везло в личной жизни. Но верилось, что их, излучающих несокрушимое обаяние, женщины любят беззаветно и безропотно.

В последнее время он набрал курс во ВГИКе, и к новой для себя педагогической миссии относился более чем трепетно. Играл центральные спектакли в своем театре и в антрепризах. Успел сняться в веселом детективе «Все красное», спродюсированном Жигуновым, где вновь блеснул статью, фирменным чувством юмора. Ставил на сцене «Мышеловку» по Агате Кристи, которую планировал показать в конце мая.

Казалось всем, что был полон сил. А он чувствовал себя измученным. Перед началом последнего в жизни спектакля пожаловался партнеру, мол, занавес еще не поднялся, а он уже так устал...

Когда на сцене ему стало плохо, он продолжал играть. Уже с инсультом довел большую сцену до конца. В зрительном зале ничего не заметили. В том самом заветном зале, где совсем недавно звучал монолог-предвестье его Иванова: «Погиб безвозвратно... О, как возмущается во мне гордость, какое душит меня бешенство! (Пошатываясь.) Эка, как я уходил себя! Даже шатаюсь... Ослабел...»

«Иванова» он не только сыграл, но и поставил. Не все поняли: про что. Он не играл внутреннего метания между женщинами. Он играл про то, как человек надорвался. Говорил с особенной интонацией: «Ведь нас мало, а работы много, много! Боже, как много». Играл про себя. «Нет сил жить. Надорвался я!»

Последний год Виталий Соломин играл чуть ли не ежедневно. Словно в дурном предчувствии, подобно Иванову, спешил: «И вот как жестоко мстит... жизнь».