МОЕЙ КАМЕРЕ НЕВОЗМОЖНО ПРИКАЗАТЬ: «СТОП!»
Предчувствие кадра, как и предчувствие любви, ведет по жизни и не дает умереть до самой смерти
Н
евидимые песочные часы замирают, песчинки превращаются в бесконечность. Особой фотовспышкой делает он стоп-кадр на знакомом, «насмотренном», разворачивая его в неожиданном ракурсе. С поразительной безошибочностью направляет модные, легкие для спекуляций темы в новое русло. Так, возникший на парах перестройки «Сталин с нами» внес в бесконечные, выдохшиеся на крике дискуссии пронзительно тихую ноту. В фильме сталинисты объяснялись в любви к вождю. Никто их не прерывал, не плевал в лицо, не кричал: «Сволочи!».
Н
о возникало лицо Ужаса. И от прищура каменного идола, утопающего в пожухлых осенних листьях, его всепроникающего взгляда, устремленного прямо на зрителей, холодела спина. Потом была еще более жареная тема «про проституток». Но и тут глумливые страстишки осаждались искренностью современных Неточек. Нежная картина «Умереть от любви» внесла свои коррективы в стандарт волны фильмов об интердевочках. Документальное кино Тофик начал снимать еще в «Экране». Там, на телевидении, состоялась первая работа «Урок гимнастики», завоевавшая букет престижных Гран-при. А документалисты все равно до сих пор его не принимают «за своего». Поругивают явную «художественность», выстроенность. Я понимаю их. Конечно же, он – автор художественного кино. Так же, как и — художественной фотографиии...
К
огда-то классик Дзига Вертов сформулировал задачу документального фильма: «Сделать мысли людей видимыми». Кино Шахвердиева и есть поэтические мысли-высказывания о самых что ни на есть прозаических вещах. «Это и есть поэзия, когда видишь больше, чем видишь, и понимаешь больше, чем понимаешь».
Д
ва последних фильма Шахвердиева «Чтобы хлопали» и «Надувные шарики» — срез общества полюсов. На одном его крае – вышколенные, вкалывающие по-взрослому дети из хореографического училища. Маленькие красивые стоики, побеждающие собственное несовершенство каторжным трудом. На другом – их сверстники, тоже профессионалы – бомжи. На Курском вокзале дышат клеем. И в пропахшем клеем существовании для детей находятся свои веские резоны.
— Что для документалиста главное? Факт, репортаж. Доблесть — зафиксировать событие как таковое. Для меня же событие — повод что-то выстроить. Совестно перед самим собой показывать, как акын, что вижу: присобранное в монтаже, принаряженное музыкой, прокомментированное. Но так строится в основном документальное кино в мире.
— В мире оно разное…
— Приоритет — у кинодокумента, репортажа. Я предпочитаю использовать реальность как строительный материал и, если необходимо, нарушаю каноны репортерского хроникального кино. Важно, чтобы зритель увидел на экране правду.
— Когда ты оказываешься в незнакомой среде с микрофоном, камерой, светом, разве не разрушаешь естественный ход жизни?
— Труднее всего перенести на пленку это ненарушенное дыхание. Будто тебя и твоего «стеклянного глаза» здесь нет. Поэтому по мере возможности избегаю интервью…
— Но ведь идеей «киноков» в двадцатые годы и была «жизнь врасплох», причем наполненная эмоцией. В чем тогда особенность твоей работы?
— Я строю свои фильмы по законам художественного кино.
— Существует заранее продуманный сценарий?
— Не всегда получается. В процессе идет наращивание материала, начинаешь чувствовать, куда двинуть. Тут ты чуток, внимателен. Осторожно направляешь действие. Органично выстроилась картина «Марш Победы». На работу ушел месяц съемок, еще дольше длился монтаж...
Про «Марш Победы» никто не скажет «репортаж». Это настоящее художественное кино. Сводная команда ветеранов готовится к параду в честь 55-летия Победы. Старые, нездоровые люди день за днем в жару и дождь маршируют на плацу. Ругаются, жалуются, кокетливо примеряют парадные костюмы. И не скрывают радости, что оказались снова нужны. Может быть, в последний раз. И не знают, кому повезло больше: им, старательно тянущим искалеченные войной и временем ноги в строю, или их погибшим сверстникам?..
— У тебя там персонажи – настоящие кинозвезды. Где ты их откопал?
— Представь. Совершенно одуряющая обстановка: 600 пожилых людей — нескладных, плохо одетых, плохо говорящих — стараются молодцевато шагать. Поначалу я был растерян, огорошен. Вдруг слышу разговор по поводу шляпки. Помнишь?
— Забыть этот диалог невозможно. Красивая, но уже далеко не юная дама, волнуясь, сбивчиво жалуется военному начальству на «товарку по шеренге», не желающую расставаться со своей красной шляпкой.
— У меня сердце екнуло: «Оно — живое, эмоция». Стал подзадоривать. «Отчего ж, — говорю, — Людмила Ивановна, жалуетесь этому чину, там есть другой, посолиднее, он-то решит проблему…» Понимаешь, это не игровое кино, где за столом все заранее расписано. Тут игра с листа, твой партнер — сама жизнь. Она солирует. Нельзя реальному человеку дать заготовленный текст. Такая фальшь полезет, — уши заткнешь. А подтолкнуть героя к действию можно. И начинается работа документального сочинителя.
Наткнулся на эту женщину я случайно. А после каждого просмотра слышал сравнения ее с Маньяни, Быстрицкой, бог знает с кем. Но любой персонаж инте-ре-сен. Просто не всегда легко найти к нему ключик. Неинтересный человек может притягивать своей «неинтересностью». Подай его ярко. Поэтому воспринимаю кино и как телескоп, и как микроскоп. На улице мы — прохожие и мало что видим. Никогда не замечал, что детишки нюхают клей. Что-то слышал про эти пакеты на головах. А вот ТВ-6 сказало: «Возьми камеру и посмотри-ка на наших ребятишек». Я через «стеклышки» взглянул — волосы зашевелились...
— Фильм «Надувные шарики» получил приз кинофестиваля «Сталкер». В картине о бездомных детях, на вокзальной площади тонущих в парах клея, – главная метафора: воздушные шарики, сдуваемые ветром на проезжую часть и там неуверенно пестро мелькающие в плотном потоке железа.
— Курский вокзал – это параллельный мир. На каждом шагу там детвора прикладывает к губам пакет с суперцементом.
— Ты снимал кино, чтобы как-то помочь им?
— Не думаю, что надо придавать какое-то прикладное значение, высокий пафос картине. Этот материал можно использовать и для публицистики. Но что бы я ни делал, важнее всего показать с изнанки то, чего стоящий рядом со мной не замечает. Вот фото, что ты сейчас смотришь, сделаны на «дороге», по которой все ходят. С камерой я более чуток, восприимчив. Но, если честно, «Шарики…» я не смог выстроить, как хотелось, как удалось в «Марше Победы». Там не мешали. Здесь зашвыривали камнями, плевали, бросали гнилье. Персонажи все — неуловимые. Сразу известно, что появляется камера и все, как тараканы, расползаются по невидимым щелям.
— На экране рядом с детьми мелькают взрослые. Публика довольно гадкая.
— Там разные поколения. Взрослые, безусловно, собирают дань с детишек, толкают на преступления. С детишек спроса никакого. Поймали на воровстве, прочем негодяйстве, привели в детскую комнату, в «клетке» он нагадит, его выгонят.
— Что особенное надо сделать, чтобы люди перед камерой не зажимались, оставались самими собой?
— Это мое ноу-хау. Когда снимаешь кино, не задавай умных вопросов. Самое глупое – подступать к герою, умничая. Человек старается «быть на уровне» – ведет себя неестественно. А ерунда действует магически. Он вздрагивает, соображает: как из конфуза выпутаться, улыбается, теряется — мимика играет. Я сам человек нелегкий, конфузливый. Мне трудно в профессии, вот разговариваю с тобой – спотыкаюсь. Но главное в работе — идиосинкразия на фальшь.
Когда снимал первый фильм «Урок гимнастики», помню, редактор бегала к руководству с жалобами: «Никакое это не документальное кино. Все постановочно, искусственно». Действительно было искусственно, в смысле «сделано». Надо, к примеру, чтобы все были потными. Правдоискатель заставит бегать героев до изнеможения. А я воду плесну в лица – вот они и капельки «седьмого пота». Важно не столько расположить к себе человека, сколько уловить настоящее, спрятанное в нем. И не надейся, что сам по себе интересный человек будет интересен на экране. Когда делали «Сталин с нами», группа молила снять рассказы известных людей о Сталине. А я отшатывался инстинктивно. Ни одной знаменитости не найдешь в моих картинах.
— Твои герои запоминаются. С непривычной искренностью, охотностью они доверяются камере и по мере развития сюжета фильма превращаются в его персонажей. Насколько они реальны и насколько додуманы тобой?
— Вот снимал тетку, которая рассказывает о любви, длящейся уже 32 года. Любимый у нее замечательный: веселый, с чертиками в глазах. Замуж не вышла, осталась верной своей любви. Каждый год ездит в места, связанные с любимым. Зритель ей сочувствует, предполагает судьбу, разделенную с репрессированным. И бах: «Да я люблю Сталина».
А самый потрясающий эпизод вышел с хором старых коммунистов. Нашел на Киевском вокзале клуб большевиков. Надеялся растравить их на спор. Но к тому времени тема дебатов о Сталине спеклась. И вот съемка. Что делать? Спасительная мысль: заказываю на «Мосфильме» актера-пенсионера. Подсаживаем его в большевистский хор. И в один из перерывов он оборачивается к такому гладкому, даже глазурированному (я его давно присмотрел) и говорит: «А ведь я тебя знаю… Не помнишь, я тебя там, в ГБ, встречал…» Тот заметался, глянец потерял. «Да… Но я был старостой курса, меня просто часто вызывали…» Заметь, на него никто пальцем не указал: доносчик...
— А не возникает ли при подобных провокациях у тебя вопросов к себе: до какой степени можно «раздевать» перед камерой человека? Нет ли здесь нарушения нравственных преград, что позволительно, что — нет?
— Просто не должно быть свинства. Человек, задающий вопросы, мог ошибиться? А мог сам быть жертвой? Мы никого не обвиняем и не выносим приговор. Кино делает любую фигуру на экране более внушительной, чем в жизни.
У камеры эффект увеличительного стекла, она укрупняет реакции, эмоции.
— Ты додумываешь не только своих героев, но иногда и их судьбы?
— Вот Людмила Ивановна и ветеран с кавалерийскими усами из «Марша Победы». Я их чуть не поженил. Для финала привел на Поклонную гору. Раз он кавалерист – посадил на лошадь. Начали они прогуливаться. Ведь в процессе этих мучений парадных они подружились. Тут еще романтика съемок. И вот повторяем дубль за дублем, круг за кругом их прогулку. Чувствую – что-то должно выскочить. Вдруг слышу диалог: «А телевизор у тебя есть?» — «А квартира какая? А пенсия?…» Восхитительно. Даже если такое придумаешь, слова найдешь, выйдет чушь.
Предчувствие кадра — энергия, которая заставляет тебя что-то делать или замереть в ожидании.
— Про что сейчас снимаешь кино?
— Сейчас в растерянности… Раньше все было понятно: ненависть к устоям социалистическим. Понимание, что есть какие-то другие «формы жизни». Сейчас трудно даже схематично представить героя. Героем может быть деятельный, предприимчивый человек, стремящийся к успеху. Но мы так сооружены, что подобный человек не вызывает симпатии. Не вызывает уже горячего сочувствия и несгибаемый диссидент. А точка отсчета необходима как опора. Чем сейчас занимается хороший человек?
— Тем же, что и всегда: учит, лечит, книжки читает, рожает…
— Это ты правду говоришь. Процитирую Лихтенберга: «Веселый, здоровый человек – это и есть собственно человек». Но мы же рассуждаем в социальных категориях. Нет сегодня фильма с правдивым современным героем.
Курский вокзал – социализм с бомжовым лицом, всевластие халявы.
— Почему дети не хотят оттуда уходить?
— Работать, учиться, убирать за собой не надо. Бездельничать, попрошайничать проще. Каждый день по три раза привозят еду. Водят в баню с мылом, шампунем. Привозят шмотки из секонд-хэнда. Даже стирать не нужно. Джинсы выбросишь, дадут другие. Кайфуют от свободы в их понимании.
— Но в хореографической школе при всех жестких условиях дети тоже получают свой кайф – сами в том признаются.
— Там формируется особая атмосфера, в которой тяжкий труд действительно «в кайф». Там дети становятся красивыми.
— Как говаривали наши предки: понятие «прямая спина» – качество не внешнее, а внутреннее…
— Именно так. С каким достоинством они с тобой здороваются, улыбаются, спрашивают позволения... Легко, изящно. Потом выходишь на улицу — кругом все какие-то хромые, сгорбленные, в землю смотрящие…
— Но и «благородные танцовщики» выходят на улицу, ту самую, где «дышат клеем». Пригодятся ли им воспитание, аристократические манеры?
— У меня тоже возникали подобные сомнения. Но все же главное, что здесь воспитывается стремление к преуспеванию, успеху. Понимание того, что личный успех зависит от твоих усилий. Курский – пример соцраспределения.
— Кому выгодно держать детей в суперцементной резервации?
— Тем, кто отмывает громадные гранты. Потраченные на обслуживание паразитов суммы уже позволили бы поместить детей в человеческие условия. Но сами они оттуда не уйдут. А «фонд» привезет им кашу, сосиски и компот да по дороге обслужит цепочку «отщипывающих». Надо отдать должное ТВ-6, посмевшему 1 сентября, празднично, с умилением отмечаемое всеми каналами, показать, что существуют миллионы беспризорников.
— Часто документалисты горды тем, что снимают проблемное кино…
— Меня раздражает, когда говорят «проблемный фильм». Проблем столько… куда ни ткни. Фильмом их не решишь! Моя задача — чтобы фильм было интересно смотреть от начала до конца.
— Но узок круг любителей документального кино…
— Когда человек попадает на хороший фильм, он воодушевлен и благодарен. Во время премьеры «Марша Победы» зрители на третьей минуте стали скандировать, в финале устроили овацию. Ощущение, что документальное кино – непременно нудное, наша «заслуга».
