Не бывает интеллигентного человека без желания понять другого

Э

ти записи делались вживую, с экрана, когда в конце восьмидесятых, прогуливая службу, отменяя дела и встречи, мы приклеивались к телевизору, и Юрий Лотман беседовал с нами о русской культуре. Такие гуманитарные подарки были еще внове и казались чем-то невероятным и случайным: завтра спохватятся, отнимут, запретят. Поэтому в назначенный час включался допотопный магнитофон. Труд не пропал даром: телевариант «Бесед...» полнее, чем известный лотмановский сборник. Перед вами неопубликованные отрывки из передачи, вышедшей в эфир в ноябре 1988 года...

О

браз интеллигентности как высокой социальности, как отношений людей, основанных на взаимном уважении и безусловной любви, — это образ матери с ребенком на руках. Это образ и всех богородиц, и вообще такой символ, который проходит через всю историю человечества.

Один американский психолог исследовал отношения матери с еще не говорящим ребенком, рассматривал и устанавливал условия говорения. Он сделал очень любопытную вещь — снимал в естественных условиях не позирующих, а обычных матерей, которые кормят, разговаривают с ребенком. Потом, пуская эту ленту очень медленно, психолог обнаружил, что и мать, и ребенок взаимно как бы меняются языками. Ребенок подражает мимикой мимике матери. Он старается воспроизвести ее лицо своим лицом, он улыбается, когда она улыбается, он произносит звуки, которые произносит она. А что делает мать? Она бросает свой человеческий язык, так называемый взрослый, и переходит на «гульканье», подражает звукам детской речи. То есть два существа — отдельные, разные существа, которые связаны любовью и взаимным интересом, чтобы войти в чужой мир, меняются языками.

Каждый из них оставляет свой язык и переходит на чужой, потому что чужой язык — это чужая личность. В этом смысле перед нами как бы модель всякого диалога. И я полагаю, что это вместе с тем и модель интеллигентности, потому что сущность интеллигентности — желание понять другого человека, желание понять, что он имеет право быть другим, что он не должен быть таким, как я, что он мне интересен, потому что он другой, и что я не хочу его растоптать, одеть в мундир и сделать таким, как я, чтобы мне было легко им командовать.

Вспоминается любопытный эпизод. Знаменитый историк Карамзин был человеком консервативных взглядов. А молодые либералы, которые требовали свободы, очень его осуждали, критиковали, писали на него эпиграммы. И жена Карамзина в одном из писем к своему брату, молодому либералу Вяземскому, писала: эти свободолюбивые люди не признают в другом человеке свободы думать иначе, чем они, они хотят, чтобы все были в либеральных мундирах, и для них свобода состоит в том, чтобы снять консервативный мундир и надеть либеральный мундир.

Итак, интеллигентный человек стремится понять другого. А как воспринимает другого человек неинтеллигентный? Прежде всего он убежден, что думает правильно. То, что неизбежно присутствует в самом понятии интеллигентности, — сомнение. На этом стоит все европейское мышление.

Еще одна важная черта отличает интеллигентного человека от неинтеллигентного: он имеет выношенные, свои мысли и строит жизнь в соответствии со своими мыслями, он может ошибаться, но готов за свои ошибки платить, в том числе и жизнью.

Интеллигентных людей вообще мало. Почему? Они часто являются самой первой жертвой разнообразных репрессий. Разного рода диктаторские режимы прежде всего убирают именно эту группу людей. Потом очередь доходит и до других.

Еще в начале революции А.М. Горький выступил с предостережениями. Он понимал, какое высокое значение для России имеет русская интеллигенция и как ее мало. В 1918—1919 гг. Горький, организовав в Петрограде известную КУБУ, занялся как будто совершенно непродуктивным делом. Обеспечивал людей интеллигентного труда пайком, калошами, постоянно заступался, потому что ЧК все время арестовывала то того, то другого. Горький писал, что этот — крупный писатель, тот — известный профессор, его расстреливать нельзя, он обладает знаниями, которые надо сохранить и передать. Горькому было в высшей мере свойственно понимание, что отдельные люди аккумулируют национальную культуру. Они выступают как библиотеки и живые лаборатории, поэтому гибель одного человека — это настоящая национальная трагедия, потому что он уносит с собой огромную часть культуры, ибо все записать и передать нельзя. Горького осудили все. Очень резко высказался Сталин: «Горькому, видимо, захотелось в архив, где уже находится и Плеханов». Сталин уже тогда был груб.

Культура требует живого общения, она требует видеть культурного человека, она требует общаться с интеллигентным человеком. А если эта цепь порвана? Если тот, кто мог бы передать, выбыл и некому передать? Тогда то, что могло бы сделаться очень быстро, накапливается опять сотнями лет. Поэтому пренебрежение к интеллигентности — вещь очень опасная, и перерыв, разрушение здесь — это национальная катастрофа.