ОСТАНОВИТЬСЯ, ОГЛЯНУТЬСЯ

Умер Саша Аронов. Я узнал об этом случайно, в субботу. Я виноват, что не был у него в его последний день.

Когда мне было семнадцать лет, я, мальчик из окраинного района Москвы Очакова, сказал: «Что мне делать? Меня не приняли на факультет журналистики». Аронов сказал: «Иди к нам, в «Московский комсомолец».

Это была газета молодежной интеллигенции. Я видел в коридорах Анатолия Гладилина, Николая Глазкова, Бориса Слуцкого. Я очень виноват перед Сашей, что не смог ему помочь.

Только во все наши времена нашей юности я читал его стихи:

Остановиться, оглянуться,

Внезапно вдруг на вираже,

На том случайном этаже,

Где нам доводится проснуться,

Ботинком по снегу скребя,

Остановиться, оглянуться,

Увидеть день, дома, себя,

И тихо-тихо улыбнуться.

Ведь уходя, чтоб не вернуться,

Не я ль хотел переиграть:

Остановиться, оглянуться,

И никогда не умирать...

Саша! Прости, что ты умер.

Юрий ЩЕКОЧИХИН, ученик Александра Аронова

ОТСВЕТ ИМЕНИ НА СТРОЧКЕ

Мы умеем не замечать. Даже замечательного не замечаем

Рядом с нами жил, и не тихо, а в последние годы издавался, больше того — печатал свои стихи в своих же колонках одной из самых тиражных газет страны — «МК» — большой русский (российский) поэт, ни на кого не похожий, пронзительный, добрый и мудрый (да-да!), а мы…

Вроде бы и цензуры нет. Политической. Зато никуда не деться от корпоративной, работающей по простенькому принципу военных самолетов: свой — не свой.

И вот результат: про него всерьез не писали критики, его имя ни разу не фигурировало ни в каких long-short-листах ни одной премии, его авторские вечера не проходили ни в Политехе, ни в ЦДЛ. Хотя начинал он вместе с Беллой Ахмадулиной и Андреем Вознесенским. Он сам написал:

Отсвет имени на строчке

В сотни раз прекрасней слова.

Я ничем вам не помог, мои слова.

Чтобы вам не сгинуть снова,

Не пропасть поодиночке,

Друг за друга вы держитесь,

как трава.

Не помог Александр Аронов «своим словам» — следовал завету блистательного Саади: имеющий в кармане мускус не кричит об этом на улицах — запах мускуса сам говорит о себе. То есть не делал из фактов своей судьбы и своего таланта скандалов (вполне возможных), общественных истерик (вполне мотивированных). Все переживал сам.

Когда-то, в 60-е, он по просьбе своего товарища, будущего диссидента Алика Гинзбурга, отдал стихи в его самиздатовский журнал. И они там вышли. В частности, такие:

Посредине дня

Мне могилу выроют.

А потом меня

Реабилитируют.

Спляшут на костях,

Бабу изнасилуют,

А потом — простят,

А потом — помилуют.

Скажут: срок ваш весь,

Что-нибудь подарят…

Может быть, и здесь

Кто-нибудь ударит.

Будет плакать следователь

На моем плече.

Я забыл последовательность:

Что у нас за чем.

И после этого Саша Аронов стал неиздаваемым, опальным. Но — никогда не кричал об этом на улицах. И не стал знаменитой жертвой режима. Которых впоследствии все-таки благодетельствовали.

А повезло ему, наверное, — два раза.

Песня на его стихи, которую давно пели на московских кухнях — с другой мелодией, — стала известна и любима всеми, уже с музыкой Таривердиева, после триумфального выхода на экраны «Иронии судьбы». «Если у вас нет собаки…» — пел Мягков, «Когда у вас нет собаки…» — обожая эту синтаксическую неправильность, пели мы как гимн московской андеграундной интеллигенции.

Потом Саше, отнюдь не с первого раза, повезло с женой.

Когда-то он учил ее литературе в школе. Прошли годы. Она, ярко-красивая женщина, художница, встретилась ему снова, и оказалось, что ее детская любовь по-прежнему жива. А то, что у нее рос сын, стало огромной радостью. У Саши не было своих детей. Он любил и воспитывал Таниного сына. Вы его сейчас хорошо знаете. Это прекрасный актер Максим Суханов.

Я не знаю, какую роль в становлении Максима как актера сыграл Александр Аронов. Но убежден: что-то он ему про жизнь объяснил. Иначе откуда такая зрелость в молодом артисте, такое знание того, что он вроде бы не может знать?

Саша помогал многим. Ему — почти никто. Не имея ни одной своей собственной книги до 50 лет, он любил чужие удачи и щедро напутствовал и печатал в своем «Московском комсомольце», где проработал полжизни, тогда еще молодых поэтов: Александра Еременко, Ивана Жданова, Андрея Чернова, Евгения Бунимовича, меня…

Мы не успели его отблагодарить. Хотя любили и любим Сашу, Александра Аронова, и его стихи.

Завет доктора Гааза «Спешите делать добрые дела» выполняется слишком нерегулярно.

Но мы исправимся, Саша. И ты об этом узнаешь.

Олег ХЛЕБНИКОВ, ученик Александра Аронова

СТАЛО ОГЛУШИТЕЛЬНО ТИХО

Это было тридцать лет назад. Забросив подготовку к занудным дифурам, я взялся за кирпич свежеизданного «Дня поэзии». В свалке имен и амбиций, которую и читать-то можно было только вместо подготовки к экзаменам, я и наткнулся впервые на одно восьмистишие — одновременно неловкое и грациозное, легкое и мудрое.

И произнес вслух абсолютно неизвестное мне тогда имя автора: Александр Аронов.

В ту же минуту раздался телефонный звонок: «Здравствуйте, Евгений, меня зовут Александр Аронов, мне тут показали ваши стихи, и я хочу напечатать их в «Московском комсомольце».

Было очевидно: это розыгрыш. Но кто мог меня услышать и так разыграть, ведь в доме-то я был один?

Мне было странно тогда подумать: Бог. Но другого объяснения просто не было.

Скрещенья поэтических судеб, как и браки, вершатся на небесах. И сегодня, тридцать лет спустя после того памятного телефонного звонка, сегодня, когда не стало Саши Аронова, это особенно очевидно.

Да, я знал, что он болен, и когда мы говорили, чувствовалось, как трудно ему давалось каждое произнесенное слово. Но все так же легко давалось каждое слово написанное.

Он так и не стал седовласым литгенералом. «Но зато оглушительно тихо В тех местах, где отсутствует он».

Так он сам про себя написал. Так и есть. Так и будет.

Евгений БУНИМОВИЧ, ученик Александра Аронова

Коллегам из «Московского комсомольца»

Наши искренние, глубочайшие соболезнования.

И — благодарность. Своей рубрикой вы подарили миллионам людей возможность поговорить с Александром Ароновым.

«Новая газета»

Чистопрудный вальс

Развернется трамвай или, можно считать,

Все вокруг развернет.

И отпрянет от стекол примет нищета —

Этот снег, этот лед,

Промелькнут апельсины

в усталой руке,

А на том вираже

Тонкий девочкин шарф

на наклонном катке,

Улетевший уже.

Вся картинка, что названа этой зимой,

Так ясна, так резка —

И присевший щенок,

и мгновенной семьей

Пять мужчин у ларька.

Снег висит между темных

дневных фонарей

И гляжу, не пойму —

Надо что-то о жизни

запомнить скорей —

Почему, почему?..

* * *

А мне бы почта полевая

Опять письма не принесла,

Меня б измена тыловая,

Помимо прочего, ждала.

Одних чего-то ранят часто,

К другим цепляется сержант…

И к пуле, и к грызне начальства —

И к этому есть свой талант.

Ну что измена? Плакать, что ли?

Ведь тоже следствие войны.

Мне б никакой отдельной боли

Не полагалось от страны.

* * *

А. Межирову

Строчки помогают нам не часто.

Так они ослабить не вольны

Грубые житейские несчастья:

Голод, смерть отца, уход жены.

Если нам такого слишком много,

Строчкам не поделать ничего.

Тут уже искусство не подмога.

Даже и совсем не до него.

Слово не удар, не страх, не похоть.

Слово — это буквы или шум.

В предложенье: «Я пишу, что плохо»,

Главное не «плохо», а «пишу».

Если над обрывом я рисую

Пропасть, подступившую, как весть,

Это значит, там, где я рискую,

Место для мольберта все же есть.

Время есть. Годится настроенье.

Холст и краски. Тишина в семье.

Потому-то каждое творенье

Есть хвала порядку на Земле.

Гетто. 1943 год

Когда горело гетто,

Когда горело гетто,

Варшава изумлялась

Четыре дня подряд.

И было столько треска,

И было столько света,

И люди говорили:

— Клопы горят.

А через четверть века

Два мудрых человека

Сидели за бутылкой

Хорошего вина,

И говорил мне Януш,

Мыслитель и коллега:

— У русских перед Польшей

Есть своя вина.

Зачем вы в 45-м

Стояли перед Вислой?

Варшава погибает!

Кто даст ей жить?

А я ему: — Сначала

Силенок было мало,

И выходило, с помощью

Нельзя спешить.

— Варшавское восстание

Подавлено и смято,

Варшавское восстание

Потоплено в крови.

Пусть лучше я погибну,

Чем дам погибнуть брату, —

С отличной дрожью в голосе

Сказал мой визави.

А я ему на это:

— Когда горело гетто,

Когда горело гетто

Четыре дня подряд,

И было столько треска,

И было столько света,

И все вы говорили:

«Клопы горят».

Первый закон Мальбека

Ни на кого нельзя смотреть снаружи —

Единственный закон земли Мальбек.

Базар, толпа, случайный человек —

Ни ты ему, ни он тебе не нужен.

На тамошних калек и не калек

Поднять глаза — нет оскорбленья хуже.

Ты кто, чтобы оценивать людей

И подвергаться их оценке темной?

Согни свой взгляд, ленивый и нескромный,

Подсмотренным не хвастай, а владей.

Есть где нам разойтись меж площадей,

На местности пустынной и огромной.

Горбатый только третий год горбат,

Красавица сегодня лишь красива,

Они идут, вперед или назад,

Их останавливать — несправедливо.

Один индюк чужому взгляду рад,

Да он и без тебя живет счастливо.

И оборванец — кандидат в цари,

И мудреца не украшает старость.

Вот если ты готов, что б с ним ни сталось,

Приблизиться к нему, понять хоть малость,

Каким себя он видит изнутри, —

Тогда обид не нанесешь. Смотри.

Тебе лично

Если б ты на этом свете

Был один подвластен смерти,

А другие, то есть мы,

Жить все время оставались,

Тут ни с чем не расставались,

Избежав предвечной тьмы, —

Как бы мы тебя любили!

Что попросишь, раздобыли.

Сострадая и скорбя,

Начиная сразу с детства,

Не могли б мы наглядеться,

Наглядеться на тебя!

…Но ведь так и происходит:

Человек один проходит,

Мы, другие, — это род,

Род ведет свою дорогу,

И пока что, слава богу,

Он живет, живет, живет.

Так что в полночи и в полдни

Понимай, и знай, и помни:

Ты у нас любимый гость.

Все тебе — привет и ласка.

Остальное — только маска:

Равнодушье, скука, злость.