С

тонем не переставая: «У нас нет общественного мнения!..» Но так ли?

...Эпизод из мемуаров Семена Липкина. Ему, молодому, повезло провести день напролет с Цветаевой, воротившейся в Москву; даже угостить обедом в «Национале». Где ею заинтересовались два липкинских знакомца: Киевлянин и Москвич.

Первый восторженно тараторит, что раздражает второго, «признанного Демосфена ресторанов», на этот раз непривычно скованного: «Жмеринские трюизмы тошно выслушивать». И вот тут Киевлянин произносит слово — «страшное», замечает мемуарист: «Всем известно, что вы стукач».

Москвич молча встает и уходит. Цветаева говорит Липкину: «Уйдем отсюда. Немедленно», а по выходе спрашивает: справедливо ли брошенное обвинение? Добавив: «Как мы в эмиграции им восторгались, его метафорами».

Трудно не догадаться: «Демосфен ресторанов» — это Юрий Олеша. Так неужели?..

Нет-нет. На этот счет — успокоимся. Сам молодой Липкин тут же и опроверг перед Цветаевой мерзкий слух, объяснив, отчего Олеша не дал отпора: «У кого есть возможность оправдаться, если ему бросят в лицо такое слово?»

И страшно — именно это. Тотальная подозрительность, установившаяся в целом обществе, притом в так называемом «порядочном», и неизбежная при былом (вдруг и грядущем?) всевластии органов безопасности. Это — длилось; длилась не столько даже сама подозрительность, шедшая-таки на убыль, сколько привычка клеймить позорным клеймом любого неугодившего.

Смешно, хотя и противно, вспомнить, как Владимир Максимов, заслуженный основатель журнала «Континент» и человек отвратительного характера, как-то объявил сексотом Булата Окуджаву, своего бывшего близкого друга, таким манером обосновав их «идейные расхождения».

Слава богу, к Окуджаве с его репутацией это прилипнуть не могло, и он даже явил великодушие, сказав мне время спустя: «Знаешь, я решил Володю простить. Мне его жалко» (этого толстовства, признаюсь, я отнюдь не одобрил), — но какова инерция сталинщины навыворот!..

Итак: «У нас нет общественного мнения»? Да есть, есть! Только какое-то оно отрицательное. Антимнение, готовое подхватить всякую сплетню, оболгать, нахамить, и можно сколько угодно хихикать, допустим, насчет обидчивости Ростроповича: плохо, мол, держит удар (действительно, много хуже, чем свой смычок). Но в основе-то хамства было желание утвердиться за счет знаменитого человека. И хотя жаль, что тот же маэстро не хочет концертировать там, где его унижают, гораздо хуже, что, «опуская» кумиров, критерии, приоритеты, мы неудержимо опускаемся сами.

Еще повод для вздохов и ахов: среди школьниц престижна профессия интердевочки, среди школьников — киллера. Откуда такое? Да от нас же, опускающих, опускающихся. Как ни косвенна связь.

Читаю в «Нашем современнике» напутствие президенту Путину от литератора Тимура Зульфикарова. Там много чего: надежда, что кончилось время тех, от кого «пахнет чесноком»; призыв брать пример с Хомейни, у кого весь эфир принадлежал исключительно государству, и немедля призвать на ТВ Проханова и Личутина, заодно распространивши на всю Россию боевую программу «Русский дом»; наконец, о Лукашенко в вымечтанной роли председателя совета министров совмещенного государства... И т. п. В общем, до банальности предсказуемо, как любая публикация означенного журнала, скучно, как вяло-вычурная зульфикаровская проза, — но вот: «Несомненно, Александр Григорьевич Лукашенко стал бы Вашим, Господин Президент, Столыпиным...»

И это уже нечто.

Лукашенко — Столыпин. Зюганов — Марк Аврелий (вовсе не мой пародийный сарказм; это высказывание того же Проханова). А что? Скучно жить на этом свете, господа, не возводя своих пустяков в перл создания, и вот журналист Быков считает достойным общественного внимания известить: он сверг своего кумира, разлюбил отныне Валерию Новодворскую, ибо (наконец догадался!) революционер не должен быть персонажем светской хроники.

А поэт Кибиров делится священным ужасом: страшно делать то, чего хочется, то есть писать «традиционные тексты... после Пригова». Страшно помнить ежеминутно, что он за тобой наблюдает, но что поделаешь — «продолжай творить свое с дерзостью и отчаянием». Иди на костер!

Что вспоминается — кощунственно, но неизбежно? Знаменитая фраза Адорно: после Освенцима нельзя писать стихи. После Освенцима! Вот рубеж, внушающий нестерпимое чувство ответственности. А тут... Масштаб тусовки. Равнение на толпу.

Ахматова писала: о дворцах, где сплетничали про Пушкина, теперь говорят: здесь он бывал, здесь не бывал. «Все остальное неинтересно». А в пору «застоя» гуляла шутка: кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель эпохи Аллы Пугачевой. Вот символический сдвиг: от Анны до Аллы. Далее — везде.

Боже меня сохрани сомневаться в легитимности славы той, кого при жизни именуют неиначе, как Алла Борисовна. Но ежели вспомнить, как — всенародно и долго — праздновали ее пятидесятилетие! Так ли, как восемьдесят лет Солженицына?

Нет, все понимаю: и «у них» Мадонна куда больше говорит душе публики, чем какой-нибудь жалкий Фолкнер. Бессмысленно отрицать право массы предпочитать то, что она предпочитает (всего лишь тая робкое утешение, что народ как понятие исторически выверенное, в отличие от толпы и тусовки, в конце концов выбирает Пушкина, Ахматову, Фолкнера). Но, черт побери, мы же, проигрывая «им» чуть не во всем, при этом хотим, надеемся отличаться хотя бы своей «духовностью»!.. Или уже окончательно расхотели?