Храните своих мертвых. А не хороните

К

то же из древних сказал, что народ познается по кладбищам? Кто из наших современников первым буквально истолковал библейское «пусть мертвые хоронят своих мертвецов»?

Я иду к своим мертвым Здесь. Я так не хочу идти. Накануне я уговариваю себя, говорю себе, что надо, что подло, что память, — чего только я не говорю себе накануне. Утром я всячески оттягиваю время, в глубине себя мечтая, чтобы что-нибудь помешало мне пойти на кладбище. Но вот и час дня, дольше тянуть нельзя. И я беру тот рюкзак, в котором — бидон для воды, старый веник, саперная лопатка, жесткие тряпки.

Я натягиваю старые джинсы и куртку, взваливаю рюкзак на плечо и бреду на рыночную площадь, с которой ходят автобусы. Раннее весеннее солнце уже жарит через стекло, двадцать минут, сорок минут, остановка «Фабрика», я приехала, и теперь мне придется идти еще полчаса, потому что возле кладбища автобусы давно не останавливаются.

Словно и не весна, словно и не было еще солнца, которое в городе уже сушит асфальт добела. Здесь — лужи, грязь и старые снежные сугробы, покрытые коричневой коркой (я еще не знаю, как буду благодарить эти сугробы через час). Мне нужно набрать воды, я иду к ржавой колонке... но колонки нет. Оказывается, месяц назад где-то там прорвало трубы и воды здесь больше не будет никогда. На Пасху, правда, обещают привезти машину с водой, но мне от этого не легче.

Я вообще ненавижу кладбищенскую Пасху. Дети прыгают через могилы, наступают на свежую землю, обрывают бумажные цветы с венков, поют, прячутся за памятниками и громко читают все эти мучительные «дорогому Алешеньке от мамы и папы», «милая мамочка, скорбим, помним, любим». Взрослые занимаются «уборкой территории»: сбрасывают мусор на другие могилы, красят решетки серебрянкой и — готовят стол, ради чего, собственно, и приехали (по-моему, любое перемещение в пространстве наш человек способен совершить, только предчувствуя скорую жрачку: в поезде первым делом — глодать «куру» и лупить яйца, на кладбище — давиться картошкой. «Где стол был яств — там гроб стоит», только наоборот.

Набегавшиеся дети набивают рты, взрослые хряпают водочки типа за «упокой», солидно перекуривают, после чего снимаются с места, осыпая окрестные могилы яичной скорлупой и окурками, и с чувством выполненного долга отбывают в обратный путь, рассуждая, что «Маринке пора куртку покупать», «надо на рынок заехать, борщ сварю», «хороший человек была бабка Анисья»...

И вот я петляю между железных оград по тропкам, которые приведут меня на кладбищенскую опушку, где стынут в мерзлой земле мои мертвые. Интересно, почему нельзя выстелить плитками эти дорожки, хотя бы впечатав их прямо в жидкую грязь?.. Мои ботинки и джинсы проваливаются в отвратительное жирное месиво, глину, землю, я по щиколотку облеплена старыми листьями и хвоей, пробираться между могил все труднее, без всякого плана их ставят буквально друг на друга, я изгибаюсь, скольжу, спотыкаюсь, рву рукав куртки о ржавую ограду...

В моей душе нет умиротворения и уважения, в моей душе только гнев и брезгливость. По пути я читаю надписи, отмечаю оскверненные могилы, облезлые звездочки и кресты...

Цыганские могилы. «Ваня», «Николай», «Рада», «Наталья». Золоченые бюсты, мрамор, гранит. Беседки, увитые плющом и виноградом. И... огромный замок на дверке, ведущей в эту кладбищенскую усадьбу, иначе бомжи обживут ее, сделают домом. В праздники цыгане приезжают на «Мерседесах» и проводят здесь целый день. Этакий дачный пикник, музыка, запах шашлыков плывет над могилами, протяжные голоса отдаются эхом: «Ма-а-а-аша, Ми-и-и-иша, кому сказала, сюда!!!»...

Не цыганские могилы. Вырванные с мясом таблички, сбитые барельефы, сколотые буквы... Камни просыпались на поддельную гранитную облицовку. Кто ты, седой человек с веселыми глазами, немного похожий на Эйнштейна, но отныне — безымянный?.. Какой ты была, двухлетняя Катюша? Твоего портрета нет больше... Какие слова оставили близкие чете — ровеснице века, очертания сорванных букв смылись, смазались дождем и снегом?.. Кто же это орудовал здесь молотком и долотом да еще и пыхтел, поди, себе под нос: «Эк, б...дь, крепко прикрутили»? Кто в «пунктах приема» брал в руки таблички, осколки портретов и буквы, вертел, взвешивал и отмеривал деньги за последний след людей, которых больше нет и никогда не будет?

Я сейчас хочу, чтобы их не было, чтобы им отрубали руки, чтобы их казнили прилюдно. Тех, кто сорвал барельеф с могилы моего отца, а ведь то был памятник сразу двум людям — отцу и его другу-скульптору, которого тоже уже нет...

Я несу сегодня цветы, мимозу, и сейчас мне придется ее испортить, унизить. Впервые я столкнулась с этим на похоронах: хотела положить цветы на могилу, но тетя остановила меня. «Подожди, поломать надо, ну вот так»,— ее руки быстро и мелко, как вермишель, изломали стебли гвоздик до самых лепестков. Головки цветов усыпали могилу, а я устыдилась, что не знаю обычая. Меж тем суть «обычая» буднично объясняется: чтобы спорые кладбищенские бабки и дедки не утащили цветы с могилы и не продали тут же, у входа, или на цветочном базаре в городе.

Почему на них не действуют наши приметы и поверья? Почему они не боятся? Почему им не страшно жить?..

В Польше я чуть не купила чудесные свечи. Тисненые стеклянные вазочки с блестящими крышками и подвесными кольцами, доверху наполненные ярким цветным воском. Но продавец объяснил, что это — кладбищенские свечи. Потом, попав на польское кладбище, я и вправду увидела эти разноцветные бочоночки на мраморных плитах или покачивающимися на склоненных над могилами ветках рябины. А в воздухе плыл нежный, странный, одновременно пугающий и умиротворяющий перезвон серебряных колокольчиков, которые тоже есть почти на каждой могиле, и утренний туман стелился низко над землей... А потом я вернулась домой. И увидела польские свечи в универмаге, в отделе всяческих интерьерных причиндалов. В скольких же счастливых и вполне ЖИВЫХ домах излучают погребальный свет кладбищенские свечи!..

Но моя боль — впереди. Я не могу найти своих мертвых! Я правильно пришла, нигде не сбилась, сделала нужное число поворотов, я узнаю окрестности, я встречаюсь глазами с портретами соседей моих мертвых, но где же «наша» могила?! Огромная свалка, сухие ветки, остатки венков, куча выше меня...

И тут я понимаю, что половина свалки — на месте нашей могилы. Потому что когда-то мы отказались от традиционной решетки, оградив каменную площадку лишь невысоким бортиком. Я безуспешно бьюсь со свалкой, саперная лопатка скользит по грязным плиткам, веник цепляется за длинные побеги сорняков, которые с такой страшной скоростью растут в этой земле.

Сухая тряпка касается лиц моих мертвых, но только размазывает по ним муть старых дождевых потеков. Простите меня, простите меня...

Здесь нет скамейки, и я присаживаюсь курить на пыльную лавку соседней могилы. Я слушаю гудки поездов, вдыхаю запах горящего мусора и смотрю в глаза неслышно подбежавшей кладбищенской собаке. «Ну что?» — спрашиваю я ее и содрогаюсь от неестественности звука собственного голоса. Нет. Я не могу здесь думать, не могу вспоминать, я ухожу, не оглядываясь, с постыдным чувством облегчения.

На центральной аллее я мою в луже обувь и пытаюсь оттереть джинсы, но только размазываю грязь. Громко ругаясь, с ощущением «трын-трава», я по колено влезаю в ближайший застывший сугроб, надеясь — не прах отряхнуть, но хотя бы грязь.

Смеркается, полчаса — к автобусу, от фабричного магазина пахнет хлебом, от заправки — бензином, рюкзак трет плечо, струйка пота по позвоночнику, простите меня, мои мертвые.