Параджанов не человек «из жизни», он — случайно уцелевший персонаж из мифов Древней Греции!
Т
еперь говорят: «Сергей Параджанов не должен измеряться обычными мерками. Законы общества, страны, морали к нему не имели отношения. Он был выходцем из тех картин, которые сам снимал».
Наверное, Сергею Иосифовичу было приятно, что о нем так говорят (всегда говорили) — с восклицаниями, изумлением и возмущением. Но он вел себя по-своему совсем не из охоты поддержать репутацию «возмутителя», «чудака» или «чудотворца». После его смерти связались в одно целое и шалости, и дикости, и болтовня, и творения, и волшебство изделий (фильмов, коллажей, шляпок, занавесок и проч.), его письма и предсмертные обращения к родным и друзьям... Вспомнил испытанные лично — в течение двух часов! — и кошмарный стыд, и восторг до слез...
1987 год, Тбилиси, мы возвращаемся по улице Котэ Месхи от Сергея, и меня осеняет: Параджанов не человек «из жизни», он — случайно уцелевший персонаж из мифов Древней Греции! Только там найдутся странные похождения — превращения Зевса, невероятные истории Ариона, Ганимеда... Там денежная единица (между прочим) называется «талант», а нехорошее слово «оргия» — всего лишь мера длины, примерно в рост Параджанова.
До знакомства с ним я не мог сложить единый образ из рассказов о десяти Параджановых: от тех, кто был рядом на съемках фильма «Тени забытых предков», от соседей и друзей по Киеву и от Лили Юрьевны Брик. Перед самой своей смертью он пишет из больницы письмо в редакцию журнала «Театр», возмущенный публикацией книги Ю. Карабчиевского о Маяковском: «Лиля Юрьевна — самая замечательная из женщин, с которыми меня сталкивала судьба... и объяснять ее смерть «неразделенной любовью» — значит безнравственно сплетничать и унижать ее посмертно... Наши отношения были чисто дружеские. Так же она дружила со Щедриным, Вознесенским, Плисецкой, Смеховым, Глазковым, Самойловой и другими моими сверстниками. 26 октября 1989 года». Стиль и строй фраз последнего письма Параджанова никак «не монтируются» с тем шоком, который я испытал от нашего разговора на тему Л.Ю. Брик в Тбилиси в октябре 1979 года... <...>
В Киеве, у площади Победы, в пятиэтажке — маленькая квартирка Сережи и Светланы. Круглая дата, день рождения. Кого он видел на этих днях — на киностудии, на улицах — всех звал на ужин. То ли не верил, что кто-то придет, то ли просто шутил, но пришли все... По легенде — человек сто! В квартирке поместились от силы двадцать гостей. Ни секунды не горевал Сергей. Быстро раскатал ковры, дорожки, что были в доме, — со своего пятого до первого этажа. Гости расположились вдоль всей лестницы, снизу доверху. Похлопотал виновник, и у каждого гостя в руках — бокал, тарелка, салфетка. У всех — вино и закуска. А виновник подробно объезжает на лифте пролеты, и сам тостирует, и тосты принимает....
Почему его арестовали? Ведь он плевал на политику, он мог жить только в игре, то есть на сцене. А у властей на сцене — трибуна, почетный президиум и портрет с флагом. С трибуны внушают — в зале кивают. А этот чернявый, в бороде и в экзотике, не умеет кивать и никак не усидит в зале. Он гуляет по сцене, и ему никакие трибуны не помеха. И власть его игру на свой счет приняла: не наш! что-то задумал! не хочет сидеть в зале — посадим в барак. И посадили. А он и там, в бараке, мог быть только художником. Творил из любой скорлупы, травки, кефирной фольги, творил лики Мадонны, иконки, дивные миниатюры; он в блатных соседях разбудил художников... И это уже не миф — реальность тюрьмы под Винницей.
Чуть ли не ежедневно шла переписка Лили Брик и Сергея Параджанова. Восьмидесятилетняя «муза поэзии русского авангарда» билась, добивалась... и добилась! Освободили. Легенда помогла мифу. Лиля — Сереже. И это — быль. Хоть и чудо, но — быль. Я — один из свидетелей. Лиля Юрьевна (заметим, бесправная, отринутая, оболганная властными журналистами) помогала Рузанне, сестре Сергея, Гарику — племяннику — находить новые и новые ходы-выходы.
В 1976 году ситуация казалась безнадежной. В 1977-м, в Париже на гастролях, я услыхал от друзей Л.Ю., что Луи Арагон и ряд видных деятелей Франции возглавили комитет спасения Параджанова. Рузанна приезжала в театр, сидела в кабинете Любимова, ездила к С. Герасимову, С. Бондарчуку. На дне рождения доктора Л. Бадаляна я увидел председателя Госкино
Л. Кулиджанова. Спросил его: как, мол, вы себя чувствуете, когда Параджанов в тюрьме, в ужасных условиях, когда он плачет от унижений и безысходности? Кулиджанов твердо ответил: «Мы сделали все, что могли. Мы втроем, с Бондарчуком и Герасимовым, обратились «наверх». И генеральный прокурор Союза Руденко ответил: «Не могу. Это украинская прерогатива». У зубров, облеченных титулами и властью, — не вышло. У Лили Брик — вышло. Помню, она показывает очередной (122-й? 213-й?) роскошный и трагический коллаж Сережи и дважды громко перечитывает место из его письма: «Делайте что-нибудь! Не уставайте! Каждый день — хоть что-нибудь!» Лиля рассказывала: «Не эти, мол, начальники кино, а клоун Юрий Никулин — не походами наверх, а пешком, ну не пешком, на поезде, но сам! — приехал в лагерь... Сережа пишет, что, желая хоть чуть облегчить себе жизнь, он сказал начальнику: дайте полегче работу, я задыхаюсь... Вам мои друзья могут сказать, что я болен, — знаете артиста Никулина? И тут начальник, мол, вдарил ему — ах ты, трепач, кто — ты и кто — Никулин?! Он — народный артист, а ты — зэк. И вдруг является сам Ю. Никулин и — к начальнику: «Помогите моему другу!» И сразу дали работу терпимую, облегчили муки». Еще время прошло, и Л.Ю. вызвала «тяжелую артиллерию» из Парижа. Советская власть искала случая помириться с Луи Арагоном. Он проклял ее после советских танков в Праге. Лиля Брик умолила Арагона приехать. Поводом было вручение Международной премии мира греческому поэту. Арагон прилетел, вручил премию и встретился с членами Политбюро — все по сценарию Л.Ю.! И Сергей Параджанов вышел на свободу...
Через год умерла Л.Ю. Брик. Еще через год театр Любимова приехал в Тбилиси с гастролями. <...> Сергей Параджанов позвал всех нас к себе домой. Человек сорок вполне избалованных актеров полезли круто в горку, на улице Котэ Месхи. Тбилисский дворик, а посередине — могучее дерево. Старые скрипучие лестницы.
Балконы второго этажа нависают буквой «П» над деревом... Может, только киевский друг Сергея, Давид Боровский, знал полную правду: никакого дома нет, есть у него кровать, есть стол, есть коридор, ну и, конечно, родственники, соседи, друзья... Актеры активно погуляли в «доме Параджанова»... Вино лилось, песни струились, балконы ломились от фруктов, глаза слезились от восторгов, тосты ошеломляли артистов, забавные творения украшали чудо-дерево... Актеры получили незаслуженный подарок: мне кажется, Параджанов и на сцене-то нас не видел, и театр ему не очень нравился, но ему «просто захотелось позвать «Таганку» к себе домой». С Высоцким у него была отдельная встреча — там же, на улице Котэ Месхи. С Аллой Демидовой, с Давидом Боровским, с Ю. П. Любимовым. Но встречи «именные» — это нормальное дело, а весь театр во дворе... Это — только Сережа. <...>
1987-й, январь, мы с Галей гостим в Тбилиси. Репетиция «Короля Лира» у Р. Стуруа, встречи с актерами, премьера моей пьесы «Али-баба» в ТЮЗе, концерты, застолье, поездка в Кахетию на праздник столетия Сандро Ахметели, Театр марионеток Резо Габриадзе... Водоворот счастья. И две встречи с Сергеем Параджановым, которые опять перевешивают на весах впечатлений: все остальное было счастьем, а это — театром и только театром. Повторяю: уходя от Сергея по улице Котэ Месхи, я прозрел на его счет, сообразив, что Параджанов никакого отношения к нашей жизни не имеет, ибо сам — не из жизни, а — из искусства. Захочет — удивит, захочет — возмутит, захочет — обольстит, захочет — оскорбит и т. д.
Сцена в трех частях
Первая часть: мы с Галей взошли на горку, обошли чудо-дерево, поднялись на этаж. Гарик Параджанов радушно встретил, но попросил извинить дядю Серго: он в постели и неважно себя чувствует. Дверь открывается. Мы входим. Сразу видим Сергея и сразу слышим громкие приветствия — прямо из-под одеяла: «Кто это неважно себя чувствует? Я себя важно чувствую! Это Смехов неважно чувствует, потому что «Таганка» — поганка! Где твой любимый Любимов, Смехов? Он на хорошем пайке, в солнечной Италии? Он опять играет в диссидента? А бедные артисты опять кушают дерьмо?..» Ни объяснить, ни остановить его было невозможно.
Конец первой части: неопрятное одеяло, косматая седая борода, тучный Фальстаф бранится, свидетели смущены, я — зол.
Решаюсь на прощальный контрмонолог: «Сережа! У меня был шанс показать любимой Галке Сережу в Тбилиси. Я использовал этот шанс. У тебя, Сережа, теперь осталось два шанса. Первый: показать моей прекрасной жене, что Параджанов — монстр, умеющий, не слезая с грязной постели, обливать малохудожественной грязью своих друзей. И второй: доказать, что я был прав, когда обещал ей встречу с художником, которого мы очень любим. Оба шанса — в твоих руках, а мы можем так же легко уйти, как и пришли». Пауза. Из-под одеяла раздается короткое: «Постойте в коридоре десять минут. Не уходите». Мы вышли, и друзья шепотом пробуют уговорить Галку не спешить с выводами, ибо, как им кажется, Сергей придумал что-то особенное. Поверить в хорошее трудно, но мы решаем подождать. За дверью слышатся звуки какой-то работы — движение мебели, звон посуды. Нас снова приглашают войти.
Вторая часть — ослепительный театр. Как мы смели не разглядеть этого богатства: дом сверкает тысячью красот. Стулья, стол, абажуры, этажерки, куклы на стенах, портреты и скатерти — это же все из сказок, все ручное, штучное, невиданное. Как две Алисы, мы попадаем в параджановское Зазеркалье. Сережа теплой рукой ведет Галю — и меня следом — от чуда к чуду... Разве это посуда? Разве это утварь? Каждая вещь в его руках — экспонат Ренессанса. Или барокко. Или модерна. Склеил днищами два фужера — пожалуйте, средневековый бокал. Как лица на портретах Арчимбольдо слеплены из фруктов и овощей, так обычные предметы быта, когда их подносишь к глазам, оборачиваются гирляндами из плодов воображения художника. <...>
Часть третья. Назавтра, как было назначено Сергеем, мы вдвоем и он с Гариком — в пустом зале Тбилисского Дома кино. Фильм-фантазия Параджанова «Пиросмани» в двух частях. Через полчаса — молчим, слова сказать не можем. Сочинитель фильма посидел, посидел и прервал молчание: «Значит, ничего себе фильм?» — «Сережа, потрясающе! Спасибо огромное!» — «Ну вот, а другие говорят: приехал в Грузию, чтобы испараджанить нам нашего Нико! Правда, понравилось?» В этот момент кинооператор возвращает Сергею две бобины с пленкой фильма. Мы подымаемся, выходим на проспект Руставели. «Если так понравилось — на, возьми на память». И мы получаем незаслуженный дар — авторский экземпляр фильма «Пиросмани». Я пробую отказаться... «Нет, Веня, ты бери, я знаю, что я делаю. Если в Москве покажете друзьям — хорошо. Если увидите Шеварднадзе — покажите ему, пусть министр увидит, мне тоже пригодится...»
В Москве мы действительно несколько раз показали, где могли, фильм Сергея. В том числе — «по большому блату» — в конференц-зале МИДа, после моего концерта. Но в зале, конечно, министров не было, были ценители искусства, которые режиссеру «пригодиться» не могли. Однако перестройка совершила доброе дело, и в 1988 году двух «бывших негодяев» — С. Параджанова и О. Иоселиани — приглашают в Роттердам на триумфальный слет лучших мастеров кино под девизом «Режиссеры XXI века» или что-то в этом же почтительном роде. Сережа звонит из дома Катанянов (из квартиры Лили Брик!) и просит меня срочно одолжить ему две бобины с фильмом «Пиросмани», поскольку больше нечего показать в Роттердаме, а других копий не имеется. Он, разумеется, клянется, что вернет мне свой подарок. Я, разумеется, моментально лечу на Кутузовский и «сдаю валюту», то есть фильм. И он, разумеется, ничего мне не вернул. <...>
В 1981 году в Театре на Таганке запрещали спектакль памяти Владимира Высоцкого. Юрий Любимов собрал в зале крепкую компанию людей искусства, науки, политики. Выступавшие в защиту нашего спектакля были горячи и прекрасны: Б. Ахмадулина, Я. Зельдович, П. Капица, Ю. Карякин, И. Смоктуновский, Г. Гречко... Составляли письмо, собирали подписи... Среди защитников один выделялся и словом, и телом. Седобородый, взъерошенный, распахнутый Сергей Параджанов обнадежил возбужденную общественность: спектакль — святой, никто его закрыть не посмеет, ибо глава католической церкви Папа Римский ему, Сереже, обещал вмешаться. И еще больше возбудились друзья театра, и не могли расстаться, и в тесном кругу собрались, и до ночи толковали, горячились, пили и ели — под крышей дома на ул. Воровского, в мастерской Бориса Мессерера, в гостях у него и у Беллы Ахмадулиной. Параджанов к ночи Папу Римского больше не поминал, зато советскую власть иначе, как «по матушке», обласкать не мог. Мы сидели с Галей и Юрой Визбором, итожили все, что случилось и произносилось в театре, и Юра сказал: мол, пожалуй, спектакль все-таки закроют, хотя какие-то выводы сделают быстро. Так оно и вышло: спектакль запретили, а вывод сделали... в адрес Сергея Параджанова. Его снова арестовали. Объясняли по-разному: 1) за спекуляцию драгоценностями; 2) за совращение невинных юношей; 3) за то, что поминал Римского Папу; 4) за то, что материл советскую маму.
Не было на свете Лили Брик, но все-таки спасла Сергея и на этот раз прекрасная женщина. Белла «дошла до самого верха», до тогдашнего главы Грузии Эдуарда Шеварднадзе. Сергей был освобожден — вернее, его тело: духом он и так был подобен Зевсу. Теперь я думаю, что, даря мне «ненадолго» своего «Пиросмани», он просил (через шесть лет) показать фильм министру иностранных дел Шеварднадзе — в знак благодарности... <...>
То ли от Боровского, то ли от Марка Смехова — соседей по Киеву — я услыхал чудную историю ранних «шалостей» Параджанова. Накануне своей круглой даты (сорок лет? или сорок девять?) Сергей слепил из гипса большую голову — личный автопортрет.
Ночью с друзьями из киностудии он установил «свою голову» на крыше важного здания — то ли милиции, то ли еще покруче. Напротив, через дорогу, друзья поставили и включили мощный прожектор, взятый «напрокат» из электроцеха киностудии им. А. Довженко. И много дней киевляне любовались на круглую голову художника, и никто не схватился в панике: во-первых, все думали — раз освещено, значит, разрешено; во-вторых, думали — раз круглый и большелобый, значит, Ленин.
...А в Роттердаме в 1988 году режиссеру в ответ на чествования ответить было нечего, ибо все вокруг чествовались и отвечали на английском, а Сергей Иосифович из языков владел (по местам прописок): грузинским, русским, украинским и, конечно, родным армянским. Но два слова по-английски роттердамцы и гости праздника от Параджанова дождались. Пусть не устных, только письменных... На торжественный раут необходимо было явиться в черном смокинге. Все, конечно, явились. А у Сергея перед вылетом, как известно, не только смокинга — фильма своего не было. Ну с фильмом, как известно, ему помогли, а с одеждой — извините, маэстро, выкручивайтесь сами. И маэстро выкрутился. Представьте себе торжественную реку белых сорочек и черных смокингов. Посреди этого черно-белого большинства красуется в чем приехал Параджанов — в единственном числе. Но, соблюдая приличия, он нацепил на шею дощечку, где красиво вывел два английских слова — «No smoking!» (дескать, я без смокинга, уж извините.)
Занавес.
«Это — Сережа...»
