«Мы — музыканты на "Титанике". Играем, чтобы не было так грустно»

У Бермана приличный «послужной список» из дел подзащитных, которые признаны политзаключенными в России. Но участвовать в политических процессах начал не сразу. Окончив школу экстерном и освоив среднее юридическое образование, 18-летний Берман в 2002 году устроился помощником адвоката и почти сразу стал участвовать в гражданских и арбитражных делах. Работал как юрист без адвокатского статуса.

Как признается Даниил, эта работа приносила больше удовлетворения, чем участие в уголовных делах. «Там все-таки реже происходило, когда писали, что черное — это белое, а белое — что черное. Мои жалобы истребовались в том числе в Верховный суд РФ, удовлетворялись по очень сложным [гражданским и арбитражным] делам, и мы выигрывали. Хотя нашими противниками были очень высокопоставленные люди», — добавляет Берман.

До 2016 года он продолжал помогать коллегам готовить документы по уголовным делам и консультировал по некоторым вопросам. Как только Даниил получил адвокатский статус, то решил, как он говорит, «заняться делами правильными». А с клиентами по гражданским и арбитражным делам пришлось попрощаться.

Первым его уголовным делом станет участие в суде на процессе экс-губернатора Кировской области Никиты Белых. Берман представлял интересы бывшей жены главы региона Екатерины Рейферт.

— До 2018 года я придерживался и, в принципе, сейчас придерживаюсь достаточно консервативных позиций по отношению ко многому. Но тогда произошли определенные события, которые на меня очень сильно повлияли и «переписали мою ДНК». 15 января 2019 года из Федеральной палаты адвокатов из-за вводимой цензуры была вынуждена уволиться журналистка Екатерина Горбунова, которая безупречно работала (на тот момент — шеф-редактор «Адвокатской газеты». — Ред.). А я к этому моменту с Федеральной палатой адвокатов много сотрудничал, и мне до сих пор ставят в вину, что я с ними контактировал, а значит, поддерживал власть.

Когда журналистку уволили, у меня многое в сознании поменялось.

И только потому, что она пыталась освещать проблемы, которые Федеральная палата адвокатов замалчивала. Я тогда опубликовал петицию о восстановлении в должности Горбуновой, и ее даже подписало несколько сотен адвокатов, но несмотря на поднявшуюся дискуссию, Екатерину на должность шеф-редактора издания не вернули. И я осознал, что сотрудничать ни с кем из людей, у которых есть какие-то властные полномочия в адвокатской корпорации, я не хочу, потому что все равно ключевые вопросы будут решаться келейно, без учета мнения рядовых адвокатов.

А для меня это закончилось очень плачевно, потому что я очень хотел расти в профессии, и вообще была куча предложений. Но поскольку я стал публично критиковать руководство Федеральной палаты адвокатов, часть коллег, с которыми я поддерживал очень хорошие отношения, перестали со мной общаться. То есть у нас вместе с приятельскими отношениями исчезла совместная работа в крупных проектах. Соответственно, доверителей пришлось искать, как волку одиночке. Но я ни о чем не жалею, и если бы можно было вернуться назад, в январь 2019 года, я бы поступил точно так же.

— О ваших консервативных взглядах… Что вы имеете в виду?

— Мое мнение на самом деле серьезно отличается от мнения многих тех, кого называют в России оппозицией. Себя, наверное, тоже могу отнести к оппозиции. Но я не политик и не имею никакого отношения к политике. Но может сложиться такое впечатление, что раз я защищаю оппозиционеров, то полностью разделяю их взгляды. Это далеко не так. Но в то же время я убежден, что они нуждаются в оказании квалифицированной юридической помощи.

В общих чертах могу сказать, что были случаи, например, когда мои подзащитные предлагали лечение подорожником онкологических заболеваний. Зачем поддерживать хорошего вора против плохого? Это неоднократно становилось предметами наших дискуссий. Я человек с левыми убеждениями, а все мои подзащитные, так или иначе, были на «правой» стороне.

— Когда вы начали защищать оппозиционеров и участвовать в политических делах?

Дело журналиста Ивана Голунова стало таковым, потому что после того, как его уже отпустили и уголовное преследование в отношении него было прекращено, — если вы помните, люди вышли на акцию протеста. И вот тогда начались массовые задержания. Это как раз и были первые случаи, когда я стал ездить на административные задержания, когда приезжаешь в отдел полиции, а у тебя соглашение в отношении 11, 15, 20 человек.

— Как вы реагировали на критику других коллег, которые негативно относились к такой деятельности? В соцсетях неоднократно встречал позицию, что адвокат вообще должен быть вне политики и тихо выполнять свою работу.

— Это очень сложный вопрос. Что значит заниматься политикой? Если речь идет о том, что я представляю интересы некого человека, у которого есть какие-то убеждения, и его за эти убеждения поместили в тюрьму. То ты выходишь к журналистам и говоришь о том, что мой подзащитный себя не считает виновным, поскольку он сидит за свои убеждения, а сам себя виновным не считает. Занимаюсь ли я в данный момент какой-то политикой? Я специально за трибуной на митинги не выходил в защиту своих доверителей. Единственное, что в некоторых случаях я освещал какие-то аспекты их уголовных дел, и то только в тех случаях, когда это должно помочь человеку.

Что касается политики, то лично я при любых обстоятельствах стараюсь как можно более тише участвовать в каком-то уголовном деле, не делать никаких заявлений и комментариев.

— Тем не менее вы были одним из инициаторов акции в поддержку адвокатов из Кабардино-Балкарии. И вы как раз решили не молчать и выступили в их защиту. В определенной степени это же была политика?

— Если это можно отнести к политике, то мы в тот момент вышли исключительно в любительском масштабе. Я горжусь нашей маленькой акцией протеста. Так получилось, что одновременно с этими печальными событиями отмечался День адвокатуры, и к тому моменту уже накопилось большое количество претензий у адвокатов к властям.

По моему скромному убеждению, наша акция удалась, и нам удалось ее безупречно организовать, поскольку адвокатское руководство, которое, как правило, относится плохо, когда адвокаты публично выступают с протестом в своих официальных комментариях, не стало нас критиковать. Им в итоге пришлось в какой-то степени высказаться. Некоторые солидные адвокаты сказали в таком ключе, что да, мы это не поддерживаем, но коллег просто довели. Они не стали нас в открытую критиковать и не стали в отношении нас возбуждать дисциплинарное производство. Нас не тронули, и мы привлекли внимание к этой проблеме. Я понимаю, что они сами с этим не согласятся, но мы опять свою маленькую медную монету с отломленным боком вложили в вопрос оправдания Ципиновой.

Другое дело, что нас никто никогда за это официально не благодарил. И потом была масса критики в социальных сетях и оскорблений в отношении нас из-за этой акции. Нас в чем только не обвиняли.

— Как бы вы могли назвать, что сейчас происходит в адвокатской среде? Есть ли цеховая поддержка?

— Скажем так, цеховая поддержка есть. Я ни в коем случае не хочу придерживаться оголтелой критики адвокатского самоуправления, что они все исключительно плохие люди, а мы все хорошие. Это полнейшая спекуляция и манипуляция. Но есть свои особенности. Они будут заступаться при условии, если тебя преследуют, давят, когда они не сомневаются в том, что ты безупречен, что у тебя было заключено формально соглашение, что действовал в рамках закона и Кодекса профессиональной этики; если ты не скандальный адвокат, не вмешиваешься в какие-то вещи, которые они считают неправильными. Если личность адвоката, скажем так, более-менее нормальная, они могут очень даже эффективно защитить. Другое дело, если такой адвокат, как я, они, наверное, подумают еще о том, насколько нужно заступаться.

В адвокатском самоуправлении совершенно разные люди, и они порой просто не любят публичность. Предпочитают все решать спокойно. В чем-то, наверное, надо их поддержать, потому что они считают, что так действовать эффективнее.

— Вам не кажется, что они выбирают поддержку тех, кто им удобен и безвреден? Взять того же адвоката Дмитрия Талантова (обвиняемого в публичном распространении военных «фейков» и возбуждении ненависти или вражды за посты в Facebook**), который публично выступил с осуждением СВО. Он для адвокатского сообщества совсем неудобный сейчас.

— То, что касается адвоката Талантова, я могу со своей стороны сказать, как человек, который входил в команду его защиты, Федеральная палата адвокатов незамедлительно отреагировала на нашу просьбу предоставить в суд бумагу о том, что ФПА просит суд не избирать Талантову меру пресечения, связанную со взятием его под стражу. Вице-президент ФПА Михаил Толчеев лично привез эту бумагу в суд. На тот момент руководитель Федеральной палаты адвокатов Юрий Пилипенко крайне негативно отнесся ко всем этим событиям. Но стоит понять одну вещь — арест Талантова не был впрямую связан с его профессиональной деятельностью, хотя не исключено, что это стало местью за его работу в деле журналиста Ивана Сафронова. Но формально его преследуют за его высказывания как гражданина. Нет оснований обвинять органы адвокатского самоуправления в том, что они «слили» Талантова. Они сделали все что могли.

Идет большая дискуссия в адвокатуре много лет о том, что если органы адвокатского самоуправления начнут защищать нас и выходить за определенные «красные линии», то уже и саму адвокатуру пошинкуют. У нее и так осталось совсем немного оснований для независимости. Рядом с нами есть Беларусь, и это живейшее напоминание, что, если вы будете выходить за определенные рамки, мы вас тоже можем немножечко подвинуть. Такие попытки уже были.

— Вы говорите, что наступили другие времена. Что изменилось в вашей работе в суде после 24 февраля 2022 года? С какими трудностями приходится сталкиваться?

— В российских судах как «до», так и «после» есть одна-единственная и самая существенная проблема — это некорректная и неправильная оценка доказательств. Когда следователь, видя какие-то данные, делает неправовые и не соответствующие закону выводы. То же самое в суде. Любой процесс, что гражданский, что уголовный, это процесс по сбору и оценке доказательств. К вопросу оценки доказательств — огромное количество вопросов. А ведь сложнее же всего доказывать именно очевидные вещи, но именно их, как правило, обвинение и оспаривает.

Когда приходишь на процесс и говоришь, вот здесь это ничем не доказано, а все доказательства, которые представлены, они мало того что собраны с нарушением требований уголовно-процессуального закона и должны быть исключены как недопустимые, так еще эти сведения не говорят о виновности человека. Это только косвенные доказательства. Но, к несчастью, чаще всего они толкуются в пользу обвинения. Добавьте к этому новые крайне репрессивные статьи Уголовного кодекса — картинка складывается очень грустная.

— Когда в сотый раз сталкиваетесь с этой «непробиваемой стеной» — некорректной оценкой доказательств — что с вами происходит внутри?

— Вам удается?

— Мне приходится это делать. Понимаете, нужно же находить какое-то убежище. Приходится принимать мир таким, какой он есть. Когда говорят пушки, адвокаты должны замолчать. Не наше сейчас время, и наступает, мне кажется, эпоха безвременья. И сразу хочу оговориться, я это говорю не про Россию, а про всю планету. Нас, вероятно, ожидают очень суровые времена. 70 лет назад на Ялтинской конференции собрались Сталин, Черчилль и Рузвельт и подарили нам 70 лет мирной жизни. Но эти времена прошли. Ресурс, видимо, закончился, и мы снова находимся на грани того, что, в общем-то, в жизни человечества раньше было каждые 10 лет, когда постоянно кто-то с кем-то что-то выяснял путем военных конфликтов. Приходится воспринимать все это по-философски. А что еще?

Вот государство говорит, мы не должны об этом публично говорить, и закон об этом написали. Некоторые люди с этим не соглашаются и продолжают говорить, и их отправляют в СИЗО. Как к этому относиться? Здесь начинаются дискуссии о том, что некоторые законы носят неправовую форму. Есть же какие-то базовые права человека: свобода слова, свобода вероисповедания и так далее. И люди не должны привлекаться к уголовной ответственности. Но у наших оппонентов, в том числе у прокуроров и судей, непробиваемая логика.

— Согласны с мнением, что адвокаты сейчас оказывают «паллиативную помощь» на следствии и в суде?

— Да, бытует такое выражение. Сам иногда им пользуюсь. Но все-таки не совсем «паллиативную». Все зависит от того, чего хочет сам подзащитный. В некоторых случаях, особенно за последние два года, когда я участвовал в уголовных делах непублично, были хорошие исходы дел. Об этих делах журналисты не знают и, дай бог, никогда не узнают. А в тех случаях, когда люди пытались наиболее громогласно донести свою позицию, это закончилось печально.

— Можете привести примеры таких успешных исходов?

— Могу привести один пример. Было дело по обвинению в вандализме за антивоенную надпись, и оно ничем не закончилось для моего подзащитного — как был на свободе, так и остался. Я не могу назвать его имя. Это в первую очередь его желание.

— Вы считаете, что сейчас любая публичность мешает? Кто из ваших подзащитных пострадал из-за огласки?

— Пожалуйста, это дело Клокова. Как только материалы поступили в суд, мы взяли курс на полное необщение с журналистами. Я хотел, чтобы этот суд прошел полностью за закрытыми дверями. Мы публично говорили про обстоятельства дела на следствии, но в суде мы уже молчали. Я лично под протокол говорил, что не хочу, чтобы в зале сидели журналисты. Это было не просто так мной сделано. Потом прошло несколько месяцев, мой подзащитный Клоков на сборке в СИЗО встречается с политическим заключенным Ильей Яшиным*** и дает ему свое обвинительное заключение. И господин Яшин, не посоветовавшись ни со мной, ни с самим Клоковым, ни с кем бы то ни было, все это публикует в своем телеграм-канале в собственной интерпретации. То, что там было написано, не соответствовало действительности.

Три телефонных разговора Клокова стали публичными не потому, что их прослушивал сотрудник спецслужб. Этого в деле нет. Но оно от этого не становится менее абсурдным. И плюс Яшин попросил всех журналистов прийти в Перовский районный суд, и все приехали. Сразу же изменяется отношение и атмосфера в зале суда — процесс быстро погнали. И мы теперь имеем тот самый результат, который имеем. Но если я, адвокат по уголовному делу, говорю журналистам «не ходите сюда», мы хотим спокойно провести этот процесс, зачем же ломать нашу позицию?

Меня немного удивляет, когда в том числе и политические заключенные, журналисты порой ведут себя, как слоны в посудной лавке. Поймите, что в СИЗО сидит живой человек. Если я всех прошу не ходить в процесс, это не просто так.

— Разве в этой «тишине» за закрытыми дверями судье и прокурору не проще творить беспредел?

— Наверное, какие-то судьи или прокуроры могут вершить какой-то беспредел. Но посмотрите на эту ситуацию с другой точки зрения. Есть уголовное дело, оно политическое, и все знают, что оно резонансное. Когда приходят журналисты и освещают процесс в СМИ — начинаются звонки от начальства. И этот судья и прокурор уже не могут вынести более-менее нормальное решение, которое бы всех устраивало, потому что ему звонят и говорят, а чего это ты кого-то судишь? Значит, на особый контроль дело берется.

Я не говорю про громкие процессы самых ярких оппозиционеров. Но вы поймите, что кроме них есть же и другие простые люди, которые что-то где-то написали или сказали. Их схватили. Если сразу не побежать, в хорошем смысле, договариваться об их судьбе, а побежать к журналистам и все им выложить — сейчас это откровенно вредит.

Я слышал мнение от следователей про адвокатов, которые участвуют в политических делах, что претензии им в основном предъявляют не потому, что они заявляют ходатайства, требуют прекратить уголовное дело, представляют какие-то доказательства, а за их интервью и комментарии в СМИ.

Сидят, например, оперативники ФСБ, курируют уголовное дело, и все идет тихо, спокойно. Раз — выходит адвокат, что-то он сказал, им звонит уже их начальство.

Поэтому у адвокатов, в том числе по политическим делам, должно быть очень высокое чувство ответственности и понимание, если человек хочет идти в паблик, нужно 15 раз подумать, насколько это осознанное решение. Огласка сейчас — это откровенная дорога в колонию по самому максимальному сроку. Если вы хотите получить хороший результат по уголовному делу с политической составляющей, не оправдательный приговор скорее всего, а именно нормальный результат, вам нужно привыкать работать в полной тишине.

— Дело экс-полицейского Клокова — уникальное. Фактически ему дали срок за три телефонных звонка. Как вы стали его защитником?

— Уже после ареста ко мне обратилась его мама за юридической помощью. На тот момент у Клокова был какой-то адвокат, который очень странно попал в это дело, также мне препятствовали вступить в дело, не пускали к нему сначала в ИВС на Петровку, 38, говорили, что якобы он уже от меня отказался, хотя мы виделись до этого. Но как только я поднял шум (о ситуации написали в «Адвокатской улице»***. — Ред.), что меня не допускали, через какое-то время мне следователи сами позвонили и разрешили прийти.

— А с чем вы связываете преследование Клокова? Он же не политик и не активист.

— Мне сложно сказать. Может быть, как писали в книге «Граф Монте-Кристо», что «состава преступления может и не быть, но причина есть всегда». Возможно, это его украинское происхождение. Возможно, что тем людям, которые его прослушивали, эти разговоры показались излишне крамольными. Тем более появилась статья о «фейках».

— Клоков стал первым задержанным в Москве по «фейковой» статье. Его почти сразу же арестовали, как только статья появилась в Уголовном кодексе. Получается, прослушивать его начали задолго до этого.

— Его прослушивали по делу об убийстве 20-летней давности, и оно касалось отца Клокова. Хотя сам он никакого отношения к преступлению не имеет. Отец Клокова проходил свидетелем через третьи руки. А его сын близко не стоял. Он просто знал того человека, который это убийство совершил. Видимо, расследование продолжалось, и Клокова штатно поставили на прослушку по решению суда. Так совпало, что он говорил по обычному телефону, это услышали и написали рапорт об обнаружении признаков другого «преступления».

— По еще одному делу, уже в отношении Дарьи Треповой, вы также приняли решение ничего не комментировать. Почему?

— Дело Дарьи Треповой отличается от других дел, где людей судят за какие-нибудь политические высказывания или за вхождение в состав каких-то организаций. В деле есть один погибший, есть больше 80 пострадавших, и пострадали некоторые очень сильно. И мне кажется, что в делах, где пролилась кровь, какие-то комментарии журналистам, выступление адвоката может восприниматься как излишняя самореклама, как в деле [актера] Ефремова. Я посчитал, что раз участвую в деле, в котором пролилась кровь, нужно вести себя как можно более сдержанно. Мне кажется, это правильно, и мы будем решать еще этот вопрос в зале суда. Какие-то комментарии, если они кому-то интересны, я готов дать. Но уже после того, как дело завершится.

— Как вы стали ее защитником?

— Ее близкие люди попросили стать адвокатом.

— На какой стадии сейчас находится дело Треповой?

— В настоящее время следствие закончено. Мы приступили к ознакомлению с материалами уголовного дела. После завершения с ознакомлением дело вместе с обвинительным заключением будет передано в Генпрокуратуру на утверждение. После того как прокурор утвердит обвинительное заключение, дело будет передано в суд.

— Вы достаточно активно вели свои социальные сети, особенно Facebook**. Но в итоге решили удалить все страницы. Зачем так радикально?

— После вступления в дело Треповой на меня поставили мишень. Как известно, ФСБ включила меня в свой пресс-релиз (в ведомстве заявили, что Трепова якобы связана со структурами Алексея Навального, а сам Берман ранее представлял интересы оппозиционеров — в том числе связанных с политиком. — Ред.). Некоторые мои московские коллеги мне открыто сказали в день публикации релиза, 14 апреля, что данный текст — это приговор, в котором еще судейская печать не стоит. Тогда же я предпочел удалить социальные сети, поскольку там была куча переписок с другими людьми. А там 1000 обращений по юридическим вопросам, особенно начиная с 24 февраля. Чаще всего были обращения от людей, которые присылали текст для проверки на наличие в них чего-то крамольного, что может послужить основанием для уголовного преследования. Весь 2022 год, по-моему, просто 30% переписки — бесплатные юридические консультации.

— Возникает очевидный вопрос, вы думали об отъезде из страны?

— После публикации релиза ФСБ мне звонили друзья и коллеги, и они были уверены, что я уже собрал вещи и стою в аэропорту. Я сказал, что никуда не выезжал и не собираюсь. У меня даже загранпаспорта нет и никогда не было. Да, безусловно, могут прийти, могут арестовать, они могут все что угодно, но пока не приходили. Я, как Владимир Высоцкий, благодарен тем людям, которые за мной еще не пришли, лето замечательное прошло и дали возможность побыть на свободе. Спасибо, что живой.

Если вы любите собственную страну, то вы с ней в самое страшное безвременье останетесь, примите все тяготы и лишения, связанные с этой страной. Как в «Мастере и Маргарите» написано, «тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит», а я свою страну очень люблю. И я глубоко убежден, что никому в этом мире, кроме как здесь, не нужен.

Выезжать за границу и становиться профессиональным «русофобом», рассказывать о том, как тут все плохо и как все ужасно, я не буду, потому что так не считаю. Я уверен, что проблема есть, но она более сложная и объемная, чем просто «плохая Россия» и весь остальной «хороший мир». Поэтому я в этот период остаюсь тут.

* Организация признана экстремистской и запрещена в РФ.

** Соцсеть входит в компанию Meta, деятельность которой признана экстремистской и запрещена в РФ.

*** Внесены властями РФ в реестр «иноагентов».