«Пятеро маяковских и четверо конных»

**— Вы сказали, что сейчас у вас «постгаринский период». Что происходит с писателем после написания романа? Нужны ли специальные усилия, чтобы из этого состояния выходить?** — Я давно не писал таких больших романов. Он больше «Теллурии» (_роман Владимира Сорокина 2013 года_. — **А. А.**) по объему. Но главное — «Гарин» еще и новый жанровый опыт. Я вторгнулся в другие литературные пространства, еще для меня непривычные. Ну и это совпало с пандемией и изоляцией. Хотя, собственно, у пишущего человека изоляция всегда есть, по определению. Впрочем, некоторые писали и в парижских кафе — но, по-моему, не очень хорошо получались. А по поводу «выхода из романа» — действительно после написания отваливается некая наросшая ледяная корка. Постепенно. Весной крошится лед… Удивительно, Андрей: мы говорим 4 апреля — именно в этот день, год назад, я начал этот роман!

**— Еще вы сказали, что новый роман — это риск. Я тут подумал: писатель в ХIХ веке, начиная роман, был уверен, что мир к его выходу устоит. В ХХ веке можно было, по крайней мере, не опасаться, что ситуация переменится резко и кардинально. А теперь нет уверенности ни в чем. Теперь писать роман — это просто игра в русcкую рулетку. Пока пишешь — что-нибудь обязательно грянет или ухнет. Есть такой риск?** — Что грянет и ухнет… если об этом думать — лучше вообще за роман не садиться. Для пишущего «грянуть» может лишь одно: что читать прозу престанут. Но на мой век еще хватит. А риски… Они, собственно, как правило, связаны не с внешними обстоятельствами, а с конкретным текстом, с пространством истории. Ты создаешь на пустом месте новый мир — и он должен быть убедителен, интересен прежде всего тебе самому. Если говорить о «Гарине», то у меня была поначалу лишь одна идея, вуайеристская: что случилось с героем «Метели» (_повесть Владимира Сорокина вышла в 2010 году._ — **А. А.**) доктором Гариным спустя 10 лет? Хотелось глянуть на него. А когда начал, стал получаться приключенческий роман, которых я раньше не писал. И вот это было для меня ново.

Но мне было интересно, и я старался освоить это новое пространство.

**— Вас воспринимают как писателя сложного, изощренного, к текстам которого нужно подходить с филологическим размером — распознавая намеки, цитаты, игру. Все это в новом романе есть. Но, помимо этого — что, конечно, непривычно, — в нем есть дух… «Детей капитана Гранта», что ли; не говоря уже о том, что фамилия героя отсылает нас к «Гиперболоиду инженера Гарина». Откуда, кстати, вы берете фамилии героев? Мы помним, что в советской литературе фамилия всегда была «говорящей» — по ней заранее можно понять: хороший ли герой, плохой ли, или так себе человечишко…** — Честно признаюсь, 10 лет назад, когда писал «Метель», совсем не думал об Алексее Толстом и его Гарине. Это, скорее, чистое совпадение. Я думал о Льве Толстом и его «Хозяине и работнике». Гарин «красного графа» — авантюрист, довольно просто сделанный. Но происхождение фамилий в романах на самом деле — один из самых тонких моментов. Возьмите книгу любого писателя, дойдите до фамилии литературного героя — и вы сразу почувствуете его, писателя, уровень.

И это невозможно объяснить, это не артикулируемый процесс, на уровне музыкального слуха: звучит или нет. Гарин для меня — это фамилия русского провинциального уездного врача-интеллигента.

**— То, что ваш главный герой — доктор, это, положим, сейчас легко объяснить. Мы все с прошлого года живем с «доктором внутри».** — Это одна из идей. Во многом я двигался по инерции, но, собственно, мой герой был врачом и 10 лет назад. Но именно год назад, в начале ковидной эпопеи, этот герой вновь возник в голове — и роман стал писаться. Я думаю, сейчас нам всем нужен некий доктор-демиург — с такой толстовской бородой и чеховской самоиронией, который всех успокоит.

**— Мне он показался скорее чеховским доктором…** — Чехов Толстому глаз не выклюет, как говорится… Собственно, чеховские тексты — это и есть некие таблетки, точнее — порошки, горько-сладкие, которые он всю жизнь прописывал человечеству. Но парадокс в том, что эти порошки… сейчас уже ни хрена не лечат. Зато они обостряют симптоматику и заставляют отвечать на один вопрос: что и как мы делаем в этом мире? Заставляют вопрошать, хмуриться и впадать в меланхолические размышления. Но это состояние хмурости и меланхолии для русского интеллигента, как выяснилось, и есть самое продуктивное и комфортное. Благодаря им мы не теряем себя. Гарин — он как бы вывалился из литературного пространства конца XIX века. По нему он перемещается, и он же его одновременно и создает. В этом романе я лишь старался следовать за ним, не мешать ему.

Мне категорически чужд метод Набокова, который говорил, что он предпочитает тотально контролировать собственных персонажей. Я же, наоборот, следую за моим героем, куда бы он ни повернул, — в этом мой интерес. Никогда у меня не бывает, что все до конца продумано. И в этот раз получилось так, что у этого доктора на титановых ногах оказался счастливый финал. Он сам к нему вышел. Это не по-чеховски, конечно, но уж как есть.

**— «Пятеро маяковских и четверо конных» — цитата из вашего романа. Когда доктор попадает в плен к неким чернышам — от этого слова образуется прилагательное чернышевские. Здесь, мне кажется, вы расправляетесь с двумя классиками ХIХ века и ХХ. Одного вы превратили в робота и размножили, у другого взяли утопию о будущем и реализовали ее в самом мрачном варианте. Эта игра с Маяковским и Чернышевским сознательна или просто шутка мастера?..** — Это, конечно, не просто шутка. Сальвадор Дали говорил: мои работы кажутся алогичными и абсурдными, но на самом деле между всеми элементами картин существует жесткая логическая связь, смысл которой ускользает от логического анализа. Как робот, прозванный в народе «маяковским», так и «чернышевский лагерь» — это, конечно, некие отражения известных звезд прошлого на современной пластиковой поверхности. Но именно отражение, преломление — как с лучом света, который доходит до нас, когда сам источник давно угас. Мы с таким в жизни встречаемся довольно часто, каждый себя на этом ловит, усмехаясь. Ловит и отражения мертвых советских утопий. Это создает смысловое напряжение в тексте, которое легче почувствовать, чем понять.

**— Политиков современности в романе вы и вовсе превратили в существ, состоящих, скажем так, из одного места — седалища. Их называют бути, political beings. Гарин высказывает гипотезу, что все политики мира — это единый организм. Что это меняет в нашем понимании политики?**

Поэтому их такими и вывели в элитном инкубаторе. Они должны высиживать идеи и решения. Если говорить об их обществе: миром правит одна политическая семья, собственно. Они себя и ощущают такой семьей. Это и есть их родство. Все они свыклись с идеей избранности, увы. По их этике — они пасут это несчастное и дикое человечество, и за эту тяжелую, ответственную работу получают одни лишь упреки и неблагодарности. У нас же возникает всегда один и тот же вопрос: почему они так бездарны и бесчувственны? Ну, например, сейчас, если взять ситуацию с вакцинированием в Европе. Среди моих знакомых там нет ни одного, кто не возмущался бы бездарно организованным вакцинированием. Но никого из политиков это не смущает: они продолжают повторять общие фразы про осторожность и осмотрительность. Глупый народ, сиди дома! Это анекдотично… А в Кремле теперь еще включили «вентилятор» — «ветер войны» — и направили на Европу. И вот все гадают: это настоящий ветер или имитация? У меня в романе была попытка взглянуть на правителей мира онтологически. Человечески и метафорически мы к ним уже присмотрелись, взгляд замылился. Мы видим их через очки массового восприятия. Я попытался снять их. И увидеть их морфологию. Political beings, мне кажется, хороший термин. У него есть будущее.

—**«…Хорф шрэка! Хорф шрэка! — раздался рев в берестяной рупор, вслед за которым послышались удары колотушки по колоде». Всякий начитанный человек поймет, что это отсылка к «Одному дню Ивана Денисовича» Солженицына…** — …Только там били по рельсу, а не по колоде. **— …Тут же отсвечивают толстовские Жилин и Костылин; местами — доктор Живаго. Усадьбы тургеневские и прочие. И даже «Повести о настоящем человеке» нашлось место в новом романе. Я формулирую для себя это так: ваш герой, Гарин, обходит старые владения русской и советской литературы. Попутно он ее оплодотворяет, желая вернуть к жизни…** — Ваше прочтение мне близко… Надеюсь, он и литературно кого-то оплодотворит. Для Гарина половые акты с женщинами разных размеров и разной природы, я бы сказал, носят, в основном, терапевтический характер.

**— Еще один пласт в романе — трагичный; я бы назвал его похоронами слов — и вообще панихидой по литературе. Героям вашего романа, действие которого происходит примерно во второй половине нашего века, литература, собственно, не очень-то нужна. Литература в известном смысле закончилась. По крайней мере, в привычном для детей советских интеллигентов смысле.** — Я бы сказал, что закончилась одна эра, но ей на смену приходит другая, постлитературная. И в ней есть и будут свои писатели и читатели. Люди, которые все так же будут записывать словами свои фантазии. И пока есть индустрия кино или компьютерных игр, пока есть театр, эти тексты будут востребованы. И в этом смысле, мне кажется, что абсолютной смерти литературы — как процесса и как удовольствия — конечно, быть не может. По крайней мере, в этом веке.

**— Нам казалось, что мы про человека многое знаем и нас сложно удивить. Но 2020 год приоткрыл нам нечто новое. Это касается не только нашего человека, но и европейца, и американца… Выяснилось, что какая-то часть человечества — и довольно большая — «не может терпеть» (ходить в маске, сидеть дома и т.д.). Лучше сдохнуть, чем терпеть. Таким образом, люди, сами того не желая и не замечая, походя убивают друг друга. Самоубийственное поведение… Как бы вы объяснили этот феномен человеческой безответственности?** — Это, конечно, последствие того, что в последние десятилетия жизнь человека очень убыстрилась. Собственно, убыстрился — вместе с перемещением в пространстве и поглощением информационных потоков — и принцип удовольствия. И человек продолжает сидеть на этой игле, он хочет по-прежнему «здесь и теперь». Все сразу. А тут ему говорят, что надо чуть-чуть притормозить. Надо себя сдерживать. И его реакция на это — реакция язычника на религиозный пост. «Чего это я поститься должен из-за каких-то химер, если я верю только в то, что можно потрогать и купить?..» Меня как раз эта реакция не удивила:

И действительно: человеку легче умереть, чем расстаться с привычкой к потреблению, с принципом удовольствия. Потому что такие колоссальные технологические возможности вокруг, а из-за какого-то вируса, который нельзя даже увидеть, я должен все это терять хотя бы на день?! Это говорит о некой — даже не нравственной, а ментальной — деградации человечества. У людей нет терпения просчитать заранее даже несколько ходов. Они хватают, как ребенок, играющий в шахматы, первую попавшуюся фигуру — и через пару ходов получают мат. Все это, конечно, печально. Но… знак времени.

**— Еще у вас в романе просматривается явный мотив бегства. Такое ощущение, что Россия какое-то время пожила в состоянии застоя, но теперь опять куда-то двинулась. «Интеллигенция бежит в лес, захватив с собой сигары и зажигалки» — так бы я сформулировал одну из сюжетных линий вашего романа.** — Да, причем бежит от падающих ракет и самолетов… С сигарой Cohiba Robustos в зубах.

**— Скажите, Владимир Георгиевич, судя по тому, что вокруг нас происходит, нам теперь только в лес осталось бежать?..** — Надо сказать, что как внук лесника, я ничего не имею против леса.

**— Вот и у вас в романе не «в Москву, в Москву!», а в Хабаровск бегут.** — Я думаю, кто-то из больших поэтов обязательно напишет такое стихотворение, памятуя Бродского, который также советовал жить в провинции… Собственно, люди поумнее стали в 2020 году замедляться. Не только в буквальном смысле. Замедление — это еще и внимательность к окружающему пространству. И к себе. Это созерцательность. А лес или горы — это рай для замедленной, созерцательной жизни. Но мой Гарин попутно еще и бежит к собственному счастью. И в итоге его находит. Непростое, конечно, счастье у него. Но выбора нет.

**— Ваша «Ледяная трилогия»** (**«Путь Бро», «Лёд» и «23000», 2002–2005), по мнению многих критиков, была попыткой «пробудить человека». Теперь, мне кажется, вы от этой идеи отказались и предоставили героев самим себе. Внешняя среда, опять же, не гарантирует никакой надежности. На что сейчас вы надеетесь, на что надеются ваши нынешние герои?** — Мы все вступили в полосу непредсказуемости. Такой вот событийной прострации. Не только социальной, но и, я бы сказал, метафизической. Человек, который казался самому себе творцом супертехнологического, высококомфортного мира, — он, как выяснилось, просто травинка на метафизическом ветру. И чувствует сейчас свою абсолютную уязвимость. Добавим к этому бессилие политиков. Вероятность большой войны в Европе опять возникла и пугает людей. Если это случится, придется выживать каждому по-своему, не оглядываясь ни на кого. Мне кажется, что это единственный здравый путь. Мой доктор этому правилу следует и, видимо, благодаря этому и выживает. К тому же он еще и человек верующий, надеется на помощь высших сил.