Не беда, а вина

Немногим больше года назад у нас вышел перевод «Истории одного немца» — ​книги, которую тридцатилетний Хафнер писал в 1938-м, только что сбежав из рейха в Англию, и которая была опубликована лишь после его смерти в 1999-м. Это документальный роман о приходе фашизма, хроника душевной жизни молодого человека в мире, который день ото дня расчеловечивается, сдается злу.

«История», без сомнений, — ​текст выдающийся, даже уникальный, и странно было бы ожидать, что следующая переведенная книга этого автора будет такой же. Если все же говорить о том, что здесь «такое же», — ​то это прекрасный перевод и столь же прекрасная вступительная статья Никиты Алексеева. Ну а вообще надо признать, что «Некто Гитлер» — ​яркий, но местами слегка затянутый, местами чересчур патетический историко-публицистический труд. К тому же довольно устаревший.

Хотя эту «устаревшесть» можно рассматривать как раз как дополнительную ценность — ​эффект перевернутого бинокля, позволяющий прямо увидеть, ощутить сдвиг, изменение времени.

И дело не только в политических реалиях, сметенных историей (Хафнер писал книгу в 1978 году и в числе его «претензий» к Гитлеру — ​раздел Германии на ФРГ и ГДР и ставшее после войны невозможным объединение Европы). Читая сегодня текст Хафнера, невозможно не заметить, как с конца семидесятых изменилась территория само собою разумеющегося. Хафнеру приходится настойчиво объяснять то, что сегодня кажется аксиомой, единственно возможной позицией в цивилизованном обществе. Говоря о корнях европейского антисемитизма (отличающегося — ​это важно для Хафнера — ​от клинически-параноидального антисемитизма Гитлера), он пишет такое: «Конечно, нельзя не учитывать чувство общей еврейской солидарности поверх всех границ. Их духовный облик предопределен религией отцов и прадедов на несколько поколений вперед. Влияние такой мощной религии, как иудаизм, может иногда сохраняться и намного дольше. Но все это совсем не причины для того, чтобы становиться антисемитом и уж тем более преследовать евреев убийственной ненавистью и жаждой уничтожения, подобно Гитлеру». Сегодня это кажется невероятной банальностью, которую не стоит и даже не совсем прилично оговаривать. И то, что такой умный человек, как Хафнер, считает необходимым это разжевывать — ​знак из того времени для нас сегодняшних. Норма — ​она меняется. Мы бесконечно говорили об этом в связи с «харрасментом» — ​повторим еще раз, это никогда не вредно.

Но главная ценность книги, разумеется, не в таких второстепенных, хоть и интересных вещах, а, наоборот, в торной мысли автора. В том, ради чего все и написано.

О чем книга «Некто Гитлер»? О виновности. О вине конкретного человека. О том, что она существует. О том, что ее нельзя размывать рассуждениями, что, мол, на месте того или иного индивидуума, запустившего машину репрессий, «всегда бы возник другой точно такой же». О том, что всегда есть выбор и что человек, ужасный выбор добровольно сделавший, — ​виновен. Что никакой «поток истории» этой личной вины не отменяет.

Хафнер сознательно сосредотачивается на роли «политического элемента в истории, личного элемента в политике и, соответственно, личности, великого человека в истории» и отказывается от рассуждений об общем. От теоретизирования, поиска закономерностей развития истории, которые все, как считается, предопределяют. Он пытается выяснять, «что один человек, целых пятнадцать лет действовавший в политике, сделал правильно, а что — ​неправильно», понимая при этом, что выглядит очень старомодно. Но не боится быть старомодным.

«Немецкая государственность — ​не только в ее правовом, но и в организационном аспекте, — ​была с самого начала пожертвована Гитлером во имя тотальной мобилизации народа и (не будем об этом забывать) во имя собственной незаменимости и несменяемости. Трезвость он планомерно изгонял одурманиванием масс: можно сказать, что шесть лет он накачивал немцев наркотиками. А что до самоотверженности, то Гитлер как раз крайний и самый яркий пример политика, ставящего свое личное сознание избранности выше всего и мерящего свою политику масштабами собственной биографии».

Это, как ни странно, не простой фокус. И когда читаешь эту книгу в современной истории, она кажется даже более сложной. Хафнер раскавычивает Гитлера, возвращает его имени заглавную букву — ​причем его текст работает ретроспективно, смахивая с фюрера наросты метафорического и игрового употребления. Он возвращает политика, человека, который мог бы поступить по-другому.

В когда-то (да и теперь) очень модной у нас книге о ранимом эсэсовце говорилось: «Человек, стоящий с ружьем у расстрельного рва, в большинстве случаев оказался там столь же случайно, как и тот, что умер — ​или умирает — ​на дне этого рва».

Нет, говорит (заранее говорит) Хафнер. Неслучайно. И поэтому он виновен.