Считается, что одну хорошую книгу может написать каждый, хоть как-то владеющий пером автор. О писательском классе говорит только вторая книга. Вероятно, то же и с фильмами. Хотя случались в истории кино гении одного шедевра. Без имен.

Сейчас, когда Кантемир Балагов второй раз после триумфальной «Тесноты» околдовал мировую кинообщественность своей «Дылдой», о нем можно говорить и спорить как о взрослом и состоявшемся режиссере, без скидок.

Разумеется, восторженных рецензий критиков следовало ожидать. Да и триумфу в Каннах на «Особом взгляде», а также на фестивале «Зеркало» — как не быть.

Не то чтобы я боюсь спойлеров, у картины, в сущности, нет настолько прочного сюжета, чтобы хлопотать о его неразглашении. Просто однажды (а именно в случае с «Танцующей в темноте») я зареклась пересказывать сюжеты. Потому что как ни умничай и ни лавируй, а в пересказе кино непременно будет с оттенком идиотизма.

Поэтому буквально дайджест в пару строк. Долговязая Ия (Виктория Мирошниченко), зенитчица, контуженная на войне, работает в послевоенном Ленинграде в госпитале и растит маленького Пашку. К ней приезжает подруга Маша (Василиса Перелыгина). Обе — какие-то заторможенные, расфокусированные, бесстрастные и отмороженные на всю голову. Но мечтают о некой другой жизни. (Работа актрис, да и вообще всех в фильме, надо признать — отменная.) 130 минут они, словно ежики, блуждают в тумане и, подобно тому же герою, встречают на своем пути немало загадочных явлений. (Понятно, да, почему следует избегать пересказов?)

Теперь же собственно о Балагове и его методе.

Кантемир, без сомнения, человек щедро одаренный. Конечно, как у всякого ученика, изначально не сильно испорченного культурой, т.е. выращенного мощным учителем буквально из зерна, половина, если не 3\4 в нем — учитель. (Не пишу с большой буквы, чтоб не было путаницы с популярным режиссером, а также ненужных сакральных намеков.) Сокуров — мастер не просто высочайшего художественного и педагогического класса. Он, как сказала о нем моя коллега, питерский критик Ольга Шервуд, — «великий, я повторяю, великий русский режиссер». Хотя Александр Николаевич — совсем не мой режиссер, но это моя проблема, и я с Ольгой соглашусь. Да, великий. Хотя и не так, чтобы русский. В кино Сокурова время всегда гораздо важнее места. А время его — ВЕЧНОСТЬ. И это слово он выкладывает из любых букв. Мне кажется, постичь именно этот истинно великий фокус он учит в своей мастерской молодых и одаренных кабардинцев.

«Дылда» — как бы про послевоенный Ленинград, с его аутентичными трамваями, гулкими подворотнями, голодом, анфиладами госпитальных коридоров и простором огромных палат, с его советской аристократией (чистый сюр) и коммуналками. Но на самом деле это кино — про Женщину как первооснову мира (как world, так и peace). Про монаду бытия. Мое поколение долго было в плену у Параджанова с его «Цветом граната». Балагов под руководством Сокурова вычленяет из вечности цвет ее Монады. И этот «Цвет монады» — зеленый.

Цветение, весна, листья травы, витамин роста и любви, Ренессанс, зеленые ткани голландцев, яблоки, виноград, зеленоглазый мой… Все такое.

И второй цвет фильма — красный — мог бы стать антитезой, тем вторым измерением, который придает изображению стереоскопичность. Этого, по-моему, не случилось. «Одинокий голос человека» не слился со звуком трубы. В фильме немало по-настоящему прекрасных, роскошно снятых и сыгранных сцен. Одна из них — когда соседка-портниха примеряет на Машу чужое ярко-зеленое платье. И та, будто бедная сиротка, попавшая в сказку, еле шепчет: «Можно, я… покружусь?». И вот она кружится, все быстрее, долго, безумно, ее, словно воронка, затягивает зеленый вихрь сумасшедшего платья…

Маша, уже вроде бы ухватив жар-птицу за хвост, идет, одолжив изумрудное солнце-клеш, знакомиться с родителями «жениха», чей утиный профиль и близко посаженные глазки… впрочем, об этом много писали. (A propos — я не нашла в интернете ни одной фотографии актера Игоря Широкова. Это так, информация к размышлению.) Мать этого застенчивого недоразумения, хозяйка немыслимой усадьбы, партийно-советская богиня (дивная Ксения Кутепова) пытается ее выгнать, та не уходит — тоже отличный, пронзительный эпизод тихого классового скандала. Впрочем, опытная мегера, не повышая голоса (в чем Кутепова виртуоз), доводит жалкую девчонку до носового кровотечения. «Уделала платье кровью», жалуется дома Маша.

Вот кровью именно «уделано» тут многое. Там пятнышко, сям струйка… Кто-то видит в этом деликатность режиссера. Мне видится анемичность и страх. Льешь зелень ведрами? Ну так и крови давай не жалей.

Но на всех рубежах, за которыми стоят трагические непоправимости, — режиссер точно замирает, как его сомнамбулы-героини. Как бы опасается произнести вслух нечто роковое. («Тот, кого нельзя называть»…)

Наверное, не надо объяснять, что я — не за реки буквально крови а-ля Тарантино, хотя он и любимый мой режиссер. В случае Балагова — я за внятность. За откровенность, которой мне в «Дылде» не хватило, как кислорода.

Мы имеем дело с авторским кинематографом, строго скажут коллеги. Это означает, что простаки вроде меня должны закрыть лапками голову и заверещать: «Ой, боюсь, боюсь!»

Боюсь, конечно, но все-таки спрошу. Вот в аннотациях сказано: «история двух молодых женщин-фронтовичек, которые возвращаются в послевоенный Ленинград и пытаются обрести новую мирную жизнь». Прекрасно. Но зачем и почему эта Ия, так красиво и туманно снятая сквозь трамвайное стекло с сыночком на руках (однозначно петров-водкинская, переосмысленная временем, мадонна, как бы настаивает автор), зачем она, в конце концов, убивает мальчика? Ах, это не ее, это Машин сынок, вот в чем дело! — узнаем мы со временем. И что? Чужое дитё надоело, ну и давайте в процессе возни-игры его тихонечко придушим. И что особенно дико и необъяснимо — реакция матери Марии на сообщение, что Пашки больше нет, умер ни с того ни с сего во сне. Реакция — нулевая. Уделанное платье волнует куда сильнее. «Пытаются обрести мирную жизнь». Сплавить этих надоедал-недоросликов — и обрести. С чистого листа. Не на искупительную же смерть, прости, Господи, намекает нам автор?

Осложнена эта история еще и тем, что раненная на фронте Маша лишилась женской, так сказать, начинки, и стать матерью больше не сможет. Но при этом — хочет до безумия!

Тихо, я все помню: авторское кино, библейские отсылки, роль непорочного зачатья Марии должна сыграть Ия — суррогатная мать.

Ия с ее латентной ориентацией испытывает животное отвращение к мужчинам. Одному ухажеру даже ломает руку. И тут Мария (я уже запуталась, кто из них — мадонна) придумывает совершенно дьявольскую штуку.

Очень хороший, очень усталый человек (Андрей Быков), начальник отделения госпиталя, где работают обе подруги, ОКАЗЫВАЕТСЯ, с помощью медсестры Ии облегчает страдания обреченных. Эвтаназия. (Такие вот внезапные откровения бесенятами проскакивают в тексте и исчезают навсегда.) Маша случайно застает Ию за ее скорбным делом. И заставляет любимую подругу написать покаянное письмо в НКВД. Далее следует шантаж с целью уложить Ию в постель с пожилым Николаем Ивановичем (Иосифом, вероятно?). Вся эта линия (вообще-то говоря — сюжетообразующая) пробормочена вскользь, еле слышно и, что называется, «в сторону». Да и вообще при всей утомительной экзистенциальной многозначительности она — лишь костыль для могучего эпизода, из яркого набора которых (с довольно гнилой связующей ниткой) состоит ожерелье балаговского кино.

То и дело он как будто сбрасывает с себя тяжкие оковы туманных недосказанностей. После косноязычных душных подводок следует (если б я писала для фейсбука, сказала бы — чумовая) постельная сцена. Эротика редко кому удается, это рискованный, тонкий жанр. И вот тут режиссер сражает — отчаянным, антисексуальным, каким-то душераздирающим маневром. Ия, в столбняке от предстоящего ужаса, не в силах даже раздеться. Маша осторожно, как ребенка, раздевает ее, после чего та мертвой хваткой вцепляется в подругу: «только не уходи!» — и Николай Иванович третьим падает на эту узкую койку, отрешенно совершает необходимые возвратно-поступательные движения. Ия плачет, уткнувшись в затылок Маше, и окостенелые руки несчастных баб сплетены будто бы навсегда.

В выходных данных фильма указано, что в основу легла книга Светланы Алексиевич «У войны неженское лицо». Для меня это еще одна загадка. Каким образом использована плотная, полная простого реального ужаса фактура Алексиевич в этом ирреальном, почти бесплотном изображении? Бредовые готические манипуляции девственной Ии — белого ангела смерти — и Светлана Алексиевич?

Для Сокурова (и его сценариста Юрия Арабова) литературный источник никогда не был не то что каноном, но даже канвой. Толчок, тайный сигнал к созданию собственного яда или эликсира, авторского колдовского зелья. Повесть Стругацких «За миллиард лет до конца света» не имеет никакого внешнего отношения к фильму «Дни затмения». Мы помним: загадочная сила, гомеостатическое мироздание (природа? Бог?) мешают сильным личностям менять порядок вещей. При чем тут доктор, попавший в провинциальный туркменский городок? Да, он примиряется с чуждой ему «варварской» средой. Но при чем тут Малянов братьев Стругацких? Откуда взялся больной мальчик — то ли ангел, то ли призрак? Откуда финальное вознесение ангела-хранителя героя? Из авторской кипящей колбы.

Мышление авторов фильма параллельно тексту книги. Эти параллели не пересекаются. Но они, как рельсы, ведут в одну сторону.

Балагов — верный ученик Сокурова. Хотя многое в его кино дает надежду, что Кантемир нащупает свой путь. Было бы обидно остаться в истории (пусть с разнообразными наградами) «художником круга Сокурова».

Балагов умеет быть мощным и безоглядным: сцена в госпитале, где раненый долго и одиноко аплодирует сановной даме (Кутепова), долго, страшно, «бурно и несмолкаемо» аплодирует, пока на рубахе не проступает кровь (разошлись швы) — одна из лучших в фильме. И по изображению, и по сильнейшей метафоре.

Порой Балагов не только выходит из сокуровского тумана — он будто бы очень осторожно нащупывает тропу в горячий, яростный, беспощадный, полнокровный мир рухнувшего в нем бойца, провидца с внешностью разночинца, откровенностью алкоголика и созвучной фамилией — Балабанова.

Мифология Кантемира Балагова понятна. Мальчик из Нальчика, кабардинец, джигит, горец — он создал мир без мужчин: по наитию? по диктату Александра Терехова, опытного мастера размашистой метафоры? по подсказке учителя с его любимой темой бесполой божественной природы? Этого я не знаю. Я знаю, что эпизод в бане не только безумно красив, он многослоен и красноречив.

И начать жить, как было сказано, начисто, с чистого листа. Война кончилась, твердят в фильме все, как мантру.

Три дня думала: зачем того, первого-то мальчика удавили? Мне кажется, я нашла ответ. Потому что он был — от мужика. От мужской войны с неженским лицом. Она, Дылда, как Гулливер, приходит в лилипутский мир, с которым не может слиться — просто по несовпадению масштабов. Она не только дылда. Она инопланетянка. У нее есть миссия. Перезагрузка нашей безнадежной планеты с ее отдельно взятой вечностью. Выбрала она для этого бесплодную Марию, обреченную на непорочное зачатье.

Бедные, одномерные, однополые… Жалкий, душный мир без кислорода, планета, где все только и делают, что выдыхают углекислый газ. И зелень пахнет олифой.

Поствоенный синдром, искореженные войной женские души, — говорят критики. Но разве с тех пор что-то изменилось?

А что уродик-вырожденец из партийных аристократов, влюбленный в Машу, похож на Путина, как радостно отмечают буквально все, — меня лично немного хотя и смешит, но принципиальной роли не играет. Похож он, кстати, не столько на Путина, сколько на доброго эльфа Добби из Гарри Поттера. И что из этого? От эльфов дети все равно не родятся.