Борис Аркадьев — вымышленный собирательный персонаж, в котором угадываются черты едва ли не всех знаменитых советских сатириков от Мишина до Арканова, от Жванецкого до Альтова. Мучимый творческой несостоятельностью, пересматривающий кассеты с «Околесицей» Эдди Мерфи. Гоняющийся за жизнью… по кругу, но так и не реализующий потенциала. Путающий понятия «разрешено» и «положено». Аркадьев — придворный шут, которого гложет тоска несвободы, все же лелеет чахлую надежду, что продолжает дело литературных поисков Чехова и Аверченко… И развлекает номенклатуру и доблестные органы бородатыми анекдотами про обезьянку. Хотел, правда, дать ей крамольное отчество Ильич… и то не разрешают. Кино о личностном кризисе, природе дозированного своеволия в эпоху развитого развала империи. И о том, можно ли умереть от смеха…

— Знаю, что идея фильма довольно долго зрела. Что послужило катализатором к написанию сценария?

— Сюжет сложился в 2014-м. После большого перерыва я приехал в Ригу. Гулял по Юрмале, возле концертного зала «Дзинтари», знаменитого еще в советское время. И вдруг увидел плакаты с теми же лицами, которые помнил с детства.

— Сейчас угадаю: Задорнов, Жванецкий, Измайлов, Хазанов…

— Да, этот «образный ряд», но не только юмористы: София Ротару, Лев Лещенко и далее. Из пятилетнего ребенка я успел превратиться в седеющего мужчину. Да и Латвия теперь другая страна. Сменились тысячелетия. А эти люди продолжают выступать «в том же месте, в тот же час». В этот зал меня водила моя бабушка. Просто поразила «петля времени», в которой обитают корифеи советского периода. Представители не андеграунда — тонкого слоя мифа, который мы в меру сил исследовали в фильме «Лето», а официальной культуры истекшей эпохи. Представители этой культуры продолжают столь же успешно существовать в нынешнее время. Так у меня какой-то пазл в голове сложился. Я записал краткий сюжет.

— Краткий сюжет вы сформулировали для себя как? Человек, вписанный в систему, где ему неуютно. Или пытающийся в силу дарования существовать отдельно. А у него не очень получается.

— Существует много фильмов на тему «художник и власть». Лучший из них, на мой взгляд, «Мефисто» — непревзойденный шедевр. Я его периодически пересматриваю. Смотрел и готовясь к этому фильму. Но есть и любимая мною «Жизнь других», которая в визуальном плане для меня и нашего оператора Александра Суркала была референсом. Там интересный взгляд на деятелей культуры со стороны органов, представитель которых выведен главным героем.

— У вас в фильме тоже есть вполне себе милый рядовой гэбэшник майор Никонов, опекающий «артиста Аркадьева» и даже пытающийся демонстрировать эту дружбу своей жене.

— Но фильм «Жизнь других» прекрасен тем, что именно у младшего чина Штази — свой ракурс, своя жизнь, взгляд на происходящее. В этой истории он и есть субъект, а представители богемы, за которыми он следит, — прежде всего, либерал, известный драматург Дрейман — объекты. Мы едва ли догадываемся, что у них в душе творится. Если говорить о теме «художник и власть», то мне интересно было бы сделать фильм о человеке, проблемы которого в нем самом. Все-таки и Советский Союз, и даже юмор — всего лишь антураж.

Ненавидеть, но не настолько сильно, чтобы отказаться от комфорта успеха, славы, всего, что составляет его статус. В этом плане фильм можно считать авто­био­графическим. И для меня, и для Алексея Аграновича, сыгравшего Аркадьева. Мне кажется, любой зритель может сочувствовать человеку, осознавшему, что оказался не на своем месте. Хотя, возможно, трагедия Аркадьева в том, что он как раз — на своем месте, просто не признает, что на большее не способен.

— А как для себя вы решили: он действительно талантлив? Или страдает от отсутствия подлинного дарования?

— Мы с Алексеем долго обсуждали этот вопрос. И решили, что он не без способностей, умеренно остроумен в быту…

— Но это же не история про удушение таланта.

— Конечно нет. В том то и дело! Про удушение творческим, рефлексирующим человеком самого себя. Это происходит в любое время при любом режиме.

— Поэтому в какой-то момент из него вылезает внутренний монстр, готовый смехом убить.

— В том числе и себя самого.

— Мне кажется, Агранович не случайно перевоплотился в Аркадьева — роль сидит на нем, как влитая. Если даже вы не на него писали сценарий, ощущение, что характер героя подгоняли под сумрачный юмор и облик исполнителя.

— Это был чистый эксперимент. До этого я не был лично знаком с Лешей, что удивительно, зная его широчайший круг общения. Поэтому и не ощущал этого «контекстного шлейфа». Просто увидев на сцене «Гоголь-Центра» великолепного артиста в роли Адуева, понял, что в этом персонаже есть основополагающие стилевые моменты, которые мне нужны для Бориса Аркадьева. Познакомившись с ним, я подумал, что эти моменты и есть сам Леша. Он дозированно раздает одни аспекты своего «я» театру, другие — кино. Все что могу сказать: мне страшно повезло, что это его первая главная роль.

— Что же он привнес?

— То, что обозначается английским словом gravitas, приблизительно можно перевести, как личная значительность, вес, убедительность.

Некоторые моменты сценария в исполнении практически любого другого артиста выглядели бы неправдоподобно. Например, когда с вечеринки он внезапно уходит с девушкой друга, практически не взглянув за весь вечер в ее сторону ни разу.

— Он просто говорит: «Пошли».

— К тому же внутри него самого есть и нерв, и сомнение, и уязвимость, выходящие наружу в главном эпизоде, который мы условно называем «разговор с Богом». Эту сложнейшую сцену Леша сыграл так здорово, что практически не было необходимости ее монтировать. Ключевая часть эпизода снята за два дубля длиной 6–8 минут.

— Почти театр.

— Но театр, снятый сверхкрупным планом. К тому же это еще не видимый глазу простого зрителя подвиг ассистента оператора по фокусу. Человек на таком приближении свободно движется по комнате, оставаясь все время в фокусе. Нисколько не умаляю достижений Леши… просто об этом никто никогда не скажет.

— Вы говорили про официальную сатирическую культуру. Сегодня она вроде бы корневым образом изменилась. Мы живем в эпоху постКВНа, нашей Раши, на Первом канале вечерами сдержанно шутит Ургант. Но по-прежнему видим те же лица не только на афишах зала «Дзинтари», но и на всех федеральных каналах. Для власти этот нескончаемый «голубой огонек» — символ стабильности. Но ведь и публика продолжает заполнять залы.

— Не хотел бы никого судить. Большая часть населения страны пережила и продолжает переживать турбулентные времена. В такие моменты хватаешься за привычное. Кроме того, ностальгируют по собственной молодости, проецируя память о собственной вирильности и энтузиазме на всю эпоху.

— Но среди поклонников условного «голубого огонька» есть представители новых поколений.

— Юмор — скоропортящийся продукт. Пять лет назад я написал телевизионный ситком, который лег на полку. Перечитывая сейчас, увидел, что он безнадежно устарел. Многие тонкие моменты остались во вчера. Поэтому не удивляюсь, что

или Александра Долгополова, Идрака Мирзализаде.

— Сериал «Лондоград» для меня был отчасти «про особенности русских за границей». Юмор — тоже про национальные особенности. Совсем не случайно Умберто Эко говорил: «Мы понимаем драму главного героя «Расемона», но не можем понять, когда и почему смеются японцы». Наверняка вас часто спрашивают: каковы эти особенности, что вы хотели вытащить.

— Моя слабая и сильная сторона — я на все это смотрю чуть-чуть со стороны. Я из Риги, жил в Америке, несколько лет в Москве, сейчас больше в Берлине.

В пространстве телевизионной комедии все еще не нашел. Умом понимаю, что «Озабоченные» Бориса Хлебникова или «Физрук» или «Звоните Ди Каприо» — замечательные работы. Но мне близка иная природа юмор.

— Поколенчески юмор различается?

— Разумеется, юмор сильно мутирует. Функцию анекдота, который практически исчез как народный жанр, заменил формат «мема» — картинки с подписью. Любопытно вот что: анекдоты в сборниках умирают — их невозможно читать, а мемы можно листать часами. При этом роль в обществе они играют ту же самую: это юмор без автора, который работает по вирусному принципу. Тебе что-то понравилось? — ты хочешь поделиться этим с другими. Меняется механика юмора, тональность, он становится более абсурдистским, более фаталистическим, что я всячески приветствую. При этом его функция в обществе — та же.

Это и есть способ побега из официозного дискурса. Целые поколения советских людей разговаривали цитатами из Ильфа и Петрова, Гайдая, просто в противовес тому языку, которым разговаривала власть. Сейчас происходит примерно то же самое. Только это язык сетевой, язык мемов и вирусных выражений, которые приходят из самых разных источников.

— Телеящик тоже работает вполне себе успешно, и, кстати, комедиклабовская стилистика и персонажи из телевизора мгновенно вышагивают в интернет. В чем секрет их успеха? В чем загадка таких авторов-исполнителей, как Семен Слепаков?

— В способности создавать мемы. Он умеет запускать в лексикон выражения и образы, точно и емко характеризующие момент действительности. Это и есть главная ценность любого творческого человека. Каждый культурный продукт сегодня разбирается на кирпичики, которые могут функционировать отдельно.

— К примеру, фраза «Каждую пятницу я в говно…» характеризует целый пласт людей — офисных клерков.

— Наверное. Честно говоря, я не слышал этот мем. И это нормально, потому что монокультуры сегодня нет. Есть масса субкультур.

— Расскажите про современных выдающихся стендаперов и профессиональных остряков мирового уровня. Чем они замечательны?

— Мои комедийные идолы — не стендаперы, а, например, Тина Фей (актриса, продюсер, сценарист, создатель и участник популярных сериалов и ситкомов, обладатель семи премий «Эмми», трех «Золотых глобусов»), Эми Полер (известная американская актриса, комедиантка, режиссер, сценарист, лауреат премий MTV Movie Awards, «Золотой глобус» и «Эмми»). Фей была ведущим сценаристом Saturday Night Live — знаменитого комедийного шоу, близкого стендапу. И Фей, и Полер — родом из импровизационного комедийного театра, из скетчкомов. Если говорить о чистом стендапе, это Пэттон Освальт, Джон Мулани, Стивен Колбер. Освальт в своих концертах замиксовывает шутки с публичной терапией.

Стив Кадер, которого тоже трудно назвать стендапером, потому что он ведущий многих сатирических шоу, тоже мой герой. Его общение с аудиторией — импровизация и магия. Есть такой подвиг комедии, которая способна в любой момент стать приемником и транслятором искренних эмоций, очищенных от иронии. Это важно и необходимо, сейчас особенно. В этом контексте нельзя не упомянуть Луи Си Кея, талантливейшего стендап-комика, продюсера, режиссера. Начиная с 2012-го появились обвинения Луи в сексуальном насилии, сегодня он отвергнут прогрессивным человечеством. Вообще, я сторонник таких спонтанно образовывающихся «товарищеских судов», которые происходят в мире шоу-бизнеса. Благодаря им общество вырабатывает правила поведения.

— Уточните понятие «товарищеский суд».

— Когда нет официального суда, возникает общественный консенсус: мы у этого человека отберем рупор, возможность трансляции любого рода выступлений. Ведь после инициатив и акций «#MeToo» по существу еще никто не сел, даже Вайнштейн еще не сидит.

— Речь идет об общественном порицании как инструменте воздействия?

— Конечно. Это всё моменты роста общества.

Но я не люблю, когда внезапно люди начинают делать вид, что немилого им человека вообще никогда не было. Было бы лицемерием сейчас притворяться, что Луи Си Кей своими концертами и ситкомами не оказал на меня огромного влияния. И вместо того, чтобы трусливо убирать его материалы со стриминг-сервисов, мне, кажется, людям нужно оставить возможность смотреть на его работы через новую оптику. Если же людей беспокоит, что этим они его обогащают, есть простое решение: не смотреть.