Трудно найти что-то более соответствующее каникулярной безмятежности, чем вольная фантазия Абделатифа Кешиша на тему романа Франсуа Бегодо «Рана настоящая». Режиссер франко-тунисского происхождения, автор триумфальной «Жизни Адель», удостоенной «Золотой пальмовой ветви» в Каннах, вновь сотворил нечто сверхсвободное, идущее вразрез с требованиями продюсеров. То-то они взбеленились. Пришлось режиссеру заложить ради поиска денег на съемки «Пальмовую ветвь». Впрочем, деньги вскоре нашлись. А Кешиш не поступился ни одним кадром, ни одной минутой. И объявил, что его томная история, словно плывущая в теплых морских водах городка Сет, лишь первая песнь грандиозного трехчастного проекта. Сет — ​то самое «теплое местечко» на юге Франции, где живут три поколения выходцев из Алжира и Туниса, где Абделатиф Кешиш когда-то разместил многонациональное семейство из своего «Кускуса и барабульки» («Сезар», приз жюри Венецианского кинофестиваля).

Собственно, сюжета в привычном смысле слова в этом пиршестве киносвободы нет. 90-е. Молодой сценарист Амин приезжает в живописный городок в Лионском заливе на каникулы. Общается с друзьями, старыми и новыми, многочисленными родственниками, влюбляется, встречается со своей «мектуб», то есть судьбой. С тем, что предначертано и вместе с тем наплывает легкой волной и может умчаться бесследно.

Это канва. Материя этого невесомого, зыбкого кино: разгоряченный воздух и темперамент французов тунисского происхождения. Томление юности, притяжение тел, сигаретный дым, пластика танца, разгоряченного алкоголем, преодоление чувственной материальности. Кадры из немого черно-белого кино, которыми вдохновляется Амин, сочиняющий сценарий про влюбленных роботов. Песчинки раскаленного побережья и соленые капли на коже. Неутолимая близость. Опьянение молодостью. Купанье юных тел, до бесстыдства прекрасных. Безрассудные ночные вечеринки. Нескончаемые споры о том, как правильно сказать по-арабски «Я тебя люблю». И наконец, кульминация. Почти библейская сцена рождения ягненка. Долгое, немое, священное таинство возникновения новой жизни. В общем, диалектика чистоты и неги греха с почти прустовским вниманием к деталям.

Эрос — ​порожденье Неба и Земли — ​ведет и путает героя-наблюдателя в его непрестанных поисках любви. Или вдохновения. Или самой жизни. Здесь все влюблены друг в друга. Амин — ​в рубенсовскую Офелию, работницу фермы, невесту его кузена Клемана. Офелия спит с братом Амина — ​легкомысленным Тони. Тони отвечает взаимностью сразу всем девушкам на свете. Особенно в бикини. Студенткам из Ниццы. Русским моделям. Как и его папаша, хозяин ресторанчика, где тусуется молодежь.

Конечно, взгляд камеры Марко Грациаплены — ​это всегда мужской взгляд, имеющий в виду женщину в качестве сексуального объекта (к вящему возмущению сторонниц гендерного равноправия, объединенных протестным движением «#Me too»). Порой кажется, что это взгляд Амина.

Лишь к финалу этого тактильного, избыточного, многофигурного романа, как из морской пены, высвободится сюжет единственно возможной встречи. И тогда за завесой импровизационности нагроможденных событий, подсмотренных легкой камерой, проступит безукоризненная структура фильма.

В своих фильмах Кешиш культивирует эротику не только как телесное, но и культурное порождение. И юношеское томление плоти в «Мектубе…» в итоге превращается в поиск гармонии, формулы любви.

В истории кинематографа эротика и секс нередко помогали развивать киноязык, создавали ощущение времени/пространства как формы чувственности. Подобными поискам занимались и Бертолуччи в «Последнем танго в Париже», и Осима в «Империи чувств», и Триер в «Нимфоманке». «В ночи бывают откровения, которых не знает день», — ​говорили философы.

В отличие от Триера, Кешиша в большей степени интересуют откровения, нежели провокации. Его кино произрастает из плоти. В «Кускусе и барабульке» обедают, болтают о мелочах — ​и вся эта болтовня, еда и ее приготовление превращаются в философию жизни, поиск идентичности. Язык тела для режиссера столь же важен, сколь язык глаз и слов. Столь же первостепенен, как доверие и предательство, манипуляция и безоглядная жертвенность. Самая откровенная и продолжительная для арт-кино постельная сцена в «Жизни Адель» изумляет не бесстыдностью, но ранящей нежностью. Секс — ​важная составляющая художественной системы фильма, лишенного привкуса порнографии, душка порочности, свойственного фильмам Катрин Брейя или позднего Тинто Брасса.

И «Жизнь Адель», и в «Кускусе…», и в «Мектубе…» — ​тонкий сплав импрессионизма с фотографической достоверностью. Критики называют подобный стиль реабилитацией физической действительности. Когда не обнаружишь шва между условностью и реальностью.

Борис Гройс в «Феноменологии медиальной откровенности» писал о феномене проникновения художников сквозь слой привычных знаков в сферу интимного. Сегодня ведущие кинокритики мира пишут о новой честности изображения. Она будоражит, шокирует, травмирует нашу эмоциональную сферу. «Империя чувств», «Ночной портье», «Последнее танго в Париже», «Пианистка», «Собачья жара», «Интим», «Капризное облако», «Любовник», «Мечтатели», «Остров», «Стыд» — ​девиз «Дайте же мне тело!», как и обещал Жиль Делез, совершил переворот в искусстве: «Позы тела, его повадки становятся категориями, посредством которых происходит работа мысли». Абделатиф Кешиш высматривает в беззаботном потоке сиюминутного драму, счастье, фатум. Продолжение следует.